Моментами я был на грани такого физического ослабления от непривычного перехода к такой тяжелой физической работе — чувствовал, что вот-вот упаду. Скрипел зубами, брал себя в руки и вез тачку дальше, вернее полубежал, т. к. психологически невозможно тачку катить тихим ходом, а тут еще моментами давала о себе знать старая-старая операция. Я сам не понимал, как выдерживал эти первые дни работы в карьере. Но дни шли и организм втягивался в эти новые условия, привыкал. Большой неприятностью было возвращение в лагерь под непрерывным дождем, лившим целую неделю. Под ногами вязкая и жидкая грязь, налипающая теперь уже не на ботинки и лапти, а на какие-то чудовищные чуни из камерной резины, но это лучше, чем мокрые ноги с размоченными, как тряпка, пальцами.
В конце июля или начале августа меня неожиданно вызвали в третий отдел. В чем дело, что им от меня надо? Вошел в кабинет — сидит за столом майор. Не здороваясь, предложил сесть. Достал какую-то папку, открыл ее и про себя начал читать первую страницу. Она мне хорошо видна. На ней много всяких резолюций, написанных и красным цветом, и черным, и синим. Ну думаю, какая-то, наверное, кляуза. Готов к отпору. Теперь я ученый, не новичок. Прочитав эту страницу, отложил папку в сторону. Из другой извлек какой-то печатный бланк, напоминавший протокол допроса.
Это и был протокол допроса. Ну, подумал, начинается история сначала. Майор посмотрел пристально на меня и задал вопрос: «Вы писали что-нибудь в Верховный Совет?» Писал, ответил я. «Тогда вот что: мне необходимы ваши показания по затронутым вопросам в вашем письме, оформить в виде протокола допроса. Факты будете говорить только касающиеся лагерей. Тюрем и следствия не надо, т. к. те работники получили соответствующее наказание, поэтому на них останавливаться незачем. Рассказывайте все по порядку, как было изложено в вашем письме». Каждую страницу я должен был подписывать; протокол получился в несколько страниц. Я был удивлен его спокойному вежливому тону, просто не верилось. Значит, дошла моя рисковая писанина и, очевидно, никаких печальных последствий для меня не принесла.
Когда протокол был закончен, он поинтересовался, где я работаю. Я довольно резко ответил: «Странный вопрос, гражданин начальник, как будто Вы не знаете, где могут работать „контрики“, в создавшихся условиях в связи с войной — только с ломом в руках, или тачки гонять, или лес пилить». Он улыбнулся и заявил: «Вот это вовсе не обязательно. Вы свободны, идите».
Дней через семь меня вызвал нарядчик и объявил, что завтра я выхожу прямо на дробилку в качестве помощника механика карьеры. Я был ошеломлен. Вот это здорово! Неужели тут руки приложил майор? Главный механик — вольнонаемный, симпатичный дядька лет 38–40. Я в несколько дней освоился со своей работой, которая заключалась в наблюдении за работой дробилок и сортировок, техникой безопасности. Бурильные станки находились наверху забоя и не входили в зону оцепления. В подчинение входили рабочие на дробилке, мотористы, слесари по ремонту оборудования и тачек.
Главный механик вскоре дал понять, что не против того, чтобы получить новую телогрейку за определенную мзду. Махорка очень высоко ценилась в лагере. За телогрейку обещал десять печек махорки. Я же знал, что зеки их продают за пять пачек. Такое предложение, если об этом кому-то из них сказать, вызвало бы немедленное согласие на такую сделку.
Лагерь, в котором я оказался представлял из себя часть досчатых бараков, а часть — больших палаток. В одной из таких палаток поместился я. Соседом по нарам (верхним) оказался инженер-электрик, сын какого-то бывшего большого чиновника в Варшаве, который, как ни странно, довольно спокойно относился к тому, что с ним случилось и вот он попросил меня совершить такой товарообмен. Я надел полученную им новую телогрейку, а сверху мою старенькую и в карьере отдал механику. Через день получил десять пачек махорки, которые и отдал «губернатору». Он в свою очередь, за 5 пачек приобрел опять себе новую. Вообще в это время лагерь напоминал собой какой-то торговый центр. Все менялось, все продавалось. Особенно это относилось к вновь прибывающим, которым доброжелатели с самого начала рекомендовали менять все хорошее, что у них есть, т. к. урки все равно отберут. Было несколько не по себе от того, что и я оказался участником этого антиморального товарообмена.
Я в куреве особенно не нуждался, потому что меня им снабжали урки, да-да, урки! Парадокс, но так. Дело в том, что кто-то из них слышал о том, что я хороший рассказчик. И вот как-то передо мной появился красивый молодой парень — кровь с молоком и говорит: «Наши говорят, что ты знаешь много интересных историй, рассказов, так вот, мы просим, чтобы ты чего-нибудь, какую-нибудь байку нам рассказал. Отблагодарим куревом». А я как раз в то время страдал без него, менял свой паек хлеба на 1/4, в лучшем случае на 1/2 пачки махорки. Согласился.
Их группа располагалась на верхних нарах наискосок от меня метров 5–6. Они — человек 7–8 — вечно дулись в карты, причем я однажды видел, как один из них проиграл все, что было на нем и остался в одних кальсонах, а затем проиграл палец на левой руке и на следующий день в этой компании появился без него. Так вот, главарь этой шайки, грабившей всех вновь прибывающих в лагерь, дал распоряжение не трогать меня и снабжал куревом. Правда, мне это иногда доставляло неприятные часы, днем клонило неимоверно ко сну, т. к. приходилось вести рассказы до глубокой ночи, уж больно искренне они настаивали на продолжение того или иного произведения, таких авторов, как Дюма, Жорж Санд, Лавреньева и др. писателей.
Они в эти часы становились просто детьми и никогда нельзя было бы подумать, что это отъявленные ворюги, грабители, которым ничего не стоит убить человека.
Имена их тоже были дикими: Гошка-вошь, главарь-Бакланов — «старик», хотя ему было не больше 25–27 лет, Мишка-резаный, Володька-кривой, Сашка-морда и т. д. Их всегда обслуживали молодые воры, не имевшие еще кличек. Они им приносили обед, ужин. На работу не ходили, днем спали, а ночью играли в карты. «Старик», несмотря на молодость пользовался большим авторитетом среди своей братни. Его слово было твердым и беспрекословно исполнялось. Он имел крепкую связь с кухней — поварами — и получал оттуда все, что ему хотелось. И все же, занимая их рассказами я понимал, что это ничто иное, а приспособленчество, и низкопробный прием защиты своей особы от этого чуждого мне преступного мира.
Начальство лагеря почему-то со всеми этими воровскими порядками мирилось. От моей цыгейковой шубки к этому времени осталось только в разных местах вытертая снаружи шерсть, а от внутренней — ничего не осталось, и она мне служила подстилкой на соломе — матрасов не было. Вши заедали, но бить их не представлялось возможным, т. к. в палатке было не больше 3–4 градусов тепла и спали в одежде, не раздеваясь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});