Читать интересную книгу Крысолов - Михаил Ахманов

Дискетка, мой троянский конь, капля амнезийного бальзама… Я сознавал, что, выпустив ее из рук, совершу насилие над личностью, над многими личностями, в памяти коих внезапно возникнет трещина. Должен признаться, эта мысль меня не радовала. Конечно, мы свыклись с насилием: оно сопровождает нас на протяжении тысячелетий, и вся история хомо сапиенс – сплошная эскалация насилия. Насилия над телом и насилия над духом… В этом смысле Косталевский не изобрел ничего нового, так как идеология и религия действуют тем же насильственным путем, как и его гипноглифы. Если разобраться, что такое внешний стимул, который порождает те или иные желания, двигает нас к тем или иным поступкам? Это символы и фетиши, придуманные человечеством, это святые книги, непогрешимые догматы и зажигательные речи… «Все это – прр-ропаганда – прр-ропади она прр-ропадом!» – как сказал бы Петруша. Это запомни, в то поверь, а се – позабудь…

Чтобы успешнее справиться с муками совести, я включил телевизор. Как оказалось, два последних дня на российских просторах топтался красный петух. Всюду что-то горело: горело просто так или сначала взрывалось, а уж потом начинало полыхать. В Петрозаводске – от протечек газа, в Самаре – от короткого замыкания, в Грозном – от канистр с бензином, в Нижнем Тагиле и Ельце – от всеобщей безалаберности. Горели троллейбусы и храмы, вокзалы и банки, тюрьмы и шахты, автомобили и резиденции мэров, воздушные лайнеры и леса. Кроме того, в Новосибирске разгромили синагогу, а в Москве бабушка за семьдесят зарезала дедушку под восемьдесят, который регулярно напивался и бил ее ногами. На фоне таких событий мои намерения казались даже не мелким злодейством, а так, каплей верблюжьей мочи на тропке меж аравийских барханов.

Приободрившись, я позвонил остроносому и доложил, что описание готово. Текст будет представлен в двух экземплярах, на гибком диске и на бумаге, с грифом высшей секретности – перед прочтением сжечь (эту идею я позаимствовал у братьев Стругацких).

– Сейчас приеду, – откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку.

– Не спешите, Иван Иванович, – осадил я его. – Во-первых, документации у меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал?

– Доставим и то и другое прямиком из столицы, – пообещал остроносый. – Но вот насчет барбосов… Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры; пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете о таком варианте?

– Накроют, буду молчать, как партизан, – ответил я. – Итак, завтра у метро «Горьковская», в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил парадный китель.

* * *

Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу. Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две прихожие – и тем самым две квартиры, – в нечто более просторное, величественное и пригодное для обитания. Этот «ап грейт» я и готовился совершить.

Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку, коробки с обувью на полу, на них – простынки, пододеяльники и шляпки, полотенца свалены на стуле, плащ и пальто – на вешалке, а шубка вообще исчезла – может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в довершение к этой картинке – добрый молодец с топором! Весьма законный повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: «Ах ты, мерзавец!..» Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием ненормативной лексики.

Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и улыбнулась. Потом промолвила:

– Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый… Не принести ли молоток?

– Есть время для молотка, а есть – для топора, солнышко мое.

С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди, доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и, будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья чихнула, а Петруша пронзительно завопил: «Карр-раул! Рр-рифы по куррсу! Прр-ротечка, прр-ридурок!»

Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик – туда, столик – сюда, а вот на эту стену – полочки и что-нибудь яркое, акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского лазутчика… Разумеется, кочергой.

Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом произнесла:

– Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно выходить… Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно…

Я внимательно посмотрел на нее – то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о чем – заметьте! – думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями – кроме тех, куда приткнуть диванчик?

Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:

– Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра – новый этап в нашей жизни?

Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у женщин это получается гораздо выразительней.

– Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение к официальным обязательствам?

Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под моей ладонью колотится ее сердце.

– Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы…

Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:

– Много говоришь, Димочка… Давай-ка лучше доски приберем.

… Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:

– Даррья – крр-расавица… Дмитррий – фррукт, фррукт… Прр-рошу прр-ростить покоррно!

Дарья вздрогнула:

– Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь, милый?

– Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, – объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.

Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах – ни облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились два новых типа, коренастые и с усиками – вероятно, крупные специалисты по ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом – «девятка» «Жигули» дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным бачкам.

И это было хорошо. Просто отлично! Я ведь не Косталевский, с сорока метров гипнотизировать не умею, мне надо ближе подойти, чтобы бабахнуть прямой наводкой. А вдруг не подпустят? Встанут и смоются? Бегать за ними мне не хотелось, а потому был нужен повод. Мусорные баки, например.

Я вернулся в спальню. Там, на прикроватной тумбочке, рядом с лампой-маячком, стояли розы. Все пять, и каждая – в своем кувшинчике. Пахли они одуряюще и выглядели абсолютно свежими, не исключая и той, что побывала у Дарьи в волосах. Несомненно, питающий их бальзам обладал огромными животворными силами. Вполне достаточными, чтоб поддержать в одном горшочке существование двух цветков.

Итак, я переставил розы, понюхал темноватую жидкость в кувшинчиках (ничем предосудительным она не пахла) и заткнул емкости пробками. Потом спрятал два кувшинчика в сумку, вместе с конвертами, бумажником и сигаретами, сумку повесил на плечо, доски взял под мышку и спустился вниз. Этакий хозяйственный мужчина: сломал в своей квартире шкаф и тащит доски на помойку. Чтобы добро не пропадало, и граждане, охочие до досок, могли попользоваться ими. С толком и в полное свое удовольствие.