Рано утром, после почти совершенно бессонной ночи, она вошла в кабинет Бетанкура и застала его крепко уснувшим на диване, совершенно одетым, с распахнутым на груди мундиром и с непривычным выражением не то тревоги, не то глубокого, не уснувшего гнева на мертвенно-бледном лице.
Софья Карловна еще никогда не видела его таким, а потому решилась разбудить его, чтобы расспросить, что с ним случилось. Но она не успела сделать это. Он сам проснулся и, увидав над собой ее заботливо склоненное лицо, быстро приподнялся и с нескрываемой досадой произнес:
— Что еще за новости? Что за шпионство? Я к этому не привык!..
— Нам обоим приходится равно удивляться! — ответила княгиня, на этот раз твердо и спокойно. — Я тоже не привыкла ни к такому позднему твоему возвращению домой, ни к такому тревожному сну, в мундире, на непокрытом диване, с парусной подушкой под головой!.. Я не думала, чтоб ты когда-нибудь мог удовольствоваться таким ночлегом!
— Я сам не помню, как и когда я вернулся! — не глядя на нее, ответил Бетанкур. — После обеда мы в клубе сели играть. Игра затянулась… Затем устроился товарищеский ужин, а после него опять играли до утра…
— И в результате, вероятно, проигрыш?
— Да, и, к сожалению, очень значительный!..
— Это — последняя из бед!.. Денег у нас хватит!..
— А о каких же иных бедах идет речь? — неловко спросил Александр Михайлович, избегая встретиться с ней взором.
— О твоем непостижимом отсутствии в течение целого дня, о твоем равнодушии к болезни ребенка, о здоровье которого ты даже не осведомился!..
— Ты не дала мне времени сделать это!.. Вероятно, ничего серьезного нет, если у тебя достает досуга на то, чтобы следить за мной, как за мальчиком, которого надо водить на помочах!..
Софья Карловна не могла и не хотела оправдываться; она предпочла переменить разговор.
— Чем же окончилась твоя вчерашняя аудиенция? — спросила она. — Зачем вызывали тебя?
Бетанкур с притворным равнодушием махнул рукой и нехотя ответил:
— Служебные дела!
— Вот видишь!.. А ты вообразил себе Бог знает что!.. И гнев государя сюда припутал, и всякие ужасы!
— Никаких ужасов я не придумывал и попросил бы тебя не припутывать имени государя ко всему твоему вздору.
— А про Вову ты все-таки не спросишь? — укоризненно покачала головой Софья Карловна.
— Потому что убежден, что вся болезнь ребенка в твоем воображении.
— К несчастью, ты ошибаешься, и так как ты, вероятно, сегодня пробудешь дома, то будешь иметь случай сам беседовать с доктором.
— Нет, сегодня я не могу обедать дома!..
— Как?.. Опять?
— Да, опять!..
— И вечер у тебя тоже занят будет?
— Да, вероятно, и вечер!.. Если я не вернусь к одиннадцати часам, то вели приготовить мне постель в кабинете… Я не хочу будить тебя, тем более, что ты говоришь, что Вова болен.
— Тем более причин пройти в спальню и проведать его в детской! Но я не настаиваю, — сама оборвала свою речь княгиня. — Поступай как хочешь и как знаешь. Я привыкла верить в то, что ты всегда поступаешь и честно, и умно!
Сказав это, она вышла из комнаты и уже не возвращалась до минуты отъезда Бетанкура.
Уезжая, он зашел проститься с нею и, не глядя на нее, как-то неловко произнес:
— Мне нужны деньги!.. Придется разменять один из ломбардных билетов!.. Ты ничего против этого не имеешь?
— Я? Конечно, нет!.. Ты знаешь, что я передала все денежные дела в полное твое ведение и никогда не вмешиваюсь в них.
— Но мы уже много прожили и мой вчерашний проигрыш… все это, вместе взятое…
— Вероятно, еще не довело нас до полного разорения? — улыбнулась Софья Карловна своей светлой, чарующей улыбкой. — Но если бы и так, то это — последняя из всех моих забот, ты знаешь это!.. Я люблю деньги только как средство, люблю их за то, что они сослужили мне великую службу, а именно, помогли избавиться от ненавистного замужества и тесно связать свою судьбу с твоей. А теперь, когда мы связаны вечной, неразрывной цепью, деньги являются только лишним удобством и никакой существенной роли ни в моей, ни в твоей жизни играть не могут!..
— Стало быть, ты разрешаешь мне…
— Тебе не нужно никакого разрешения!.. Деньги твои…
— Я выдам тебе вексель… Я не считал себя вправе…
— Вот это — разговор уже обидный и ничем не вызванный мною!.. Вместо того, чтобы заботиться денежными расчетами со мной, ты своим дорогим присутствием подари меня и не оставляй нас с Вовой сиротливыми и одинокими на долгие ночи!..
Бетанкур выслушал ее как-то неловко, почти отворачиваясь, чтобы не смотреть ей в глаза, но в течение целого дня опять домой не заглянул и, вернувшись на рассвете, прямо прошел в свой кабинет.
Эти два тревожные дня были как бы сигналом к полному изменению отношений между Софьей Карловной и Бетанкуром. Они красной нитью прошли через всю жизнь княгини, и не прошло и месяца после знаменитого концерта в Михайловском дворце, как она уже узнать не могла свое прежнее уютное гнездышко, полное света и радости.
Болезнь, вынесенная ребенком, оставила сильные и неизгладимые следы на всем его организме, и всегда веселый, цветущий и улыбающийся, он теперь был бледен, вял и то припадал ослабевшей головкой к плечу матери и спал на ее руках, то подолгу мучительно плакал, видимо, страдая и будучи бессилен объяснить свои страдания.
Княгиня изнывала от горя и тревоги, но разделить мучительное горе ей было не с кем.
Бетанкур дома почти не бывал, постоянно отговариваясь делами службы, по которой действительно получал беспрестанные экстренные поручения и назначения. То его назначали состоять при путешествующем иностранном принце, являющемся к русскому двору, то назначали не в очередь на дежурство во дворец, то, будучи облечен особыми поручениями, он мчался из одной крепости в другую, переезжая из Кронштадта в Петербург, из Петербурга в Шлиссельбург, а затем, едва показавшись дома, опять чуть не фельдъегерем летел в Кронштадт.
Такая масса разнородных назначений и поручений совершенно сбивала с толку непривычную к ним княгиню и, видимо, не особенно радовала и самого Бетанкура. А между тем она совершенно отдалила его от дома и прежнего тесного семейного кружка, и он мало-помалу делался гостем в своем собственном доме.
Александр Михайлович покорялся этому молча и без сопротивления и даже в те редкие свободные промежутки, которые выпадали на его долю, часто проводил вечера в клубе, причем принял за правило засиживаться в нем до утра.
Он с каждым днем становился все пасмурнее и пасмурнее и смотрел все более виновато, иногда подолгу останавливая свой взгляд на княгине и постепенно хиревшем ребенке.