сложенную в несколько раз записку и быстро ретируется.
— О господи, — ошеломленно произносит Герман, глядя ей вслед. — Это еще что такое? Любовное послание?
— Сейчас посмотрим.
Развернув записку, Нора без особого удивления читает: «Прости меня, пожалуйста. Я очень виновата. Я люблю тебя, Элеонорочка, правда. Прости».
— Ну что? — нетерпеливо спрашивает Герман.
Она складывает записку и убирает в карман джинсов.
— Молодые поклонники есть не только у тебя, Казанова. Смирись.
— Как? Неужели опять? — стонет Герман в притворном отчаянии. — Ты невозможная женщина. НЕВОЗМОЖНАЯ.
— Что значит опять? Ты первый начал.
— Я всего лишь поинтересовался…
Некоторое время они переругиваются, точно муж и жена, на радость сидящим поблизости. Но это тоже в порядке вещей. Дополнительное свидетельство того, что все нормально.
Покинув столовую, они выходят на террасу и окунаются в благоухание тихого июльского вечера. Тихого, но не темного. Кромешной тьмы на островах архипелага не бывает никогда. Герман останавливается, чтобы закурить. Теперь, когда на него никто не смотрит, он отпускает контроль, и на лице его появляется болезненная гримаса.
— Попроси Аркадия, пусть вколет тебе обезболивающее, — предлагает Нора. — У него же наверняка есть.
— Есть, конечно. Но все эффективные препараты не совместимы с алкоголем, — мрачно говорит Герман. — Так что я лучше потерплю.
— Да ты пьяница!
— Сюрприз!
— Слушай, Герман. — Слова Александра не идут у нее из головы, и она решает прояснить хоть что-то. — Твой отец был из поляков, что ли?
Искоса глянув на нее и, кажется, подавив приступ раздражения, он задает встречный вопрос:
— Какая разница?
— Да так, любопытно. Вербицкий — это фамилия твоего отца?
— Нет. То есть, как правило, я говорю, что да, но на самом деле — нет.
— Лера думает, что да.
— Пусть думает. Это ничего не меняет.
— Это фамилия твоей матери?
— Нет. Это фамилия родственников. Не очень близких.
— Ты ничего о себе не рассказываешь. Почему? Каким было твое детство?
— Да нечего рассказывать, Нора. Обыкновенное детство.
— Как же ты получился таким необыкновенным?
Но он лишь пожимает плечами.
— Я уже говорил, необыкновенный я только для тебя. Точнее, для тех, кто ко мне неровно дышит. Для большинства же людей я самый обыкновенный и порой неприятный тип.
— Тебе удается быть и необыкновенным, и неприятным одновременно… Ну да ладно. Пройдемся? Я хочу задать еще один вопрос, но не хочу беспокоиться о чужих ушах.
Коротко кивнув, Герман первым сбегает по ступеням. Итак, говорит себе Нора, теперь просто сделай это. Задай свой вопрос. Но как же бывает непросто…
— Ты убил человека, Герман. Я не говорю о том, заслужил он это или не заслужил, меня интересует другое. Пойми меня правильно. Мне интересно, что ты чувствуешь сейчас, после всего этого, и что вообще думаешь о допустимости убийства.
— Ох, только давай не будем обсуждать философские вопросы, я тебя умоляю. Я ничего не думаю о допустимости убийства — убийства в общем, вне контекста. Допустимость или недопустимость зависят от конкретной ситуации.
— Ты носил с собой ножи.
— Да, я носил с собой ножи, но убил только Борьку Шаталова. Потому что, если бы я его не убил, он проломил бы череп Сашке. А Сашка помог мне на дамбе, и за мной был должок.
Вот такая мужская логика. Ну что ж…
— Как это было? — спрашивает она шепотом, держа его за правую руку выше локтя. В левой у него дымится сигарета. — Страшно? Противно? Приятно? Как?
— В тот самый момент? Никак. — Он произносит это совершенно обыденным тоном. — Я не успел ничего почувствовать, просто метнул нож. Метнул безо всяких мыслей, безо всяких эмоций. Понимаешь? Если бы я начал прислушиваться к себе, то опоздал бы или промазал.
— А потом? Какие мысли и эмоции возникали у тебя потом?
— Хм, ну… когда Сашка заговорил про суд и следствие, мне стало не по себе. Между нами говоря, я дико струсил.
— Он обещал молчать. Но что если он передумает?
— Он не просто обещал молчать, — вносит поправку Герман, — он разъяснил всем нам, как мы должны себя вести, чтобы не попасть под подозрение.
— Сразу после смерти Шаталова он был полон решимости привлечь виновных к ответственности, рассуждал об адвокатах и тому подобном, а когда мы с Аркадием и Леонидом вернулись с болот, первый заговорил о том, как от этой ответственности уйти. Что заставило его так круто переменить курс? То, что мы сумели избавиться от тел, а дождь уничтожил все остальные следы преступления? Или то, что он сам фактически повторил твой подвиг? Ты убил человека, спасая его, Сашкину, жизнь, а он убил человека, спасая мою жизнь. Впрочем, он, наверное, имеет право поступать так в критических ситуациях… — Внезапно на ум ей приходит еще кое-что. — О чем вы говорили с ним, пока ждали нашего возвращения? Там, в доме около маяка.
— Правильно. — Она ощущает слабое пожатие его пальцев. — Ты умная женщина, Нора. Хотя иногда и ведешь себя как дура.
— Ладно, ладно! Ведь я признала свою ошибку.
— Его интересует дом Шульгиных. И не только этот дом. Все так называемые аномальные зоны Соловецкого архипелага. Я обещал ему свою помощь.
Участившееся сердцебиение вынуждает ее сделать паузу.
— Помощь? Какую помощь?
— Любую, какая потребуется. Он попросил разрешения задать мне несколько вопросов, и я ответил ему. Рассказал о том, что видел и чувствовал в разных местах — на Большом Соловецком, на Большом Заяцком, на Анзере.
— И тогда он решил, что ты принесешь больше пользы на свободе, чем за решеткой. Понятно. А этот его интерес, он личный или профессиональный?
— Преимущественно личный. Но полученная информация иногда идет на пользу делу.
— Не нравится мне это.
— Что именно?
— Эта ваша сделка.
— Почему?
— Не знаю. Не могу объяснить. Во всяком случае сейчас. Мне надо подумать.
Думает она всю дорогу до хозяйственного двора, пока им наперерез из-за угла здания склада не выходят Костик, приятель Кира, и доберман Джон. Герман делает приветственный жест рукой, Костик отвечает тем же. Джон, фыркнув, равнодушно отворачивается. Действительно, разве это добыча… И только когда они с патрульной группой расходятся в разные стороны, пожелав друг другу доброй ночи, у Норы рождается новый вопрос.
— Как прошла твоя последняя ночь на Анзере? Без происшествий?
— Смотря что считать происшествием, — не сразу отзывается Герман. И голос его при этом звучит очень странно. — А почему ты спрашиваешь?
— Потому что моя ночь прошла ужасно.
— Ну-ка, ну-ка…
— Стоило задремать, как перед глазами замелькали картины: смыкающаяся над мертвецом черная вода, затянутая ряской, раскисшая от дождя земля под ногами, проклятущая вышка с маяком… до конца жизни мне, наверное, ее не забыть…