Читать интересную книгу Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

Нашли труп бабы Шуры за городом, в железнодорожной посадке. Сроду бы не сыскали концов, не будь баба Шура человеком поколения, которое пришивало карманчики к трусам. Так вот у этой ничейной убитой старухи без вещей и документов в карманчике на рейтузах лежали пятьдесят тысяч одной бумажкой и справка о смерти младенца Николая в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Ни научным, ни мистическим способом не объяснить, почему именно там и именно это было заколото английской булавкой и прижималось к старому, дряблому, намученному жизнью животу. Непостижимо. Но младенец Николай, не успев сыграть никакой роли в жизни, умер трех дней отроду, – сыграл свою роль в смерти. По нему и нашли адрес бабы Шуры, где с горящими глазами ожидала топора по голове еще одна старая женщина, Раиса Соломоновна.

Она-то и вызвонила Сулему, а Сулема – Юрая.

Сулема очень похудела, стала от этого красивее и старше. Было в ее облике что-то получившее окончательное завершение. Будто все уже у нее случилось, отразилось в глазах и морщинах, и в этой законченности виделась не просто печаль, а некая окончательность и бесповоротность, хотя какая к черту окончательность у молодой еще женщины?

– Ты здорова? – спросил Юрай без подходов. – У тебя под глазами круги.

– Нет, – ответила Сулема. – У меня какая-то грызь, но я боюсь идти к врачу. Боюсь, что во мне найдут сам знаешь что, а на моей работе больную и дня держать не будут. Молодые девки горячо дышат в затылок, я, слава богу, еще побеждаю верхним образованием и своей способностью к языкам. Мне бы продержаться, чтобы суметь купить квартиру. На комнату у меня покупатели есть. Нашу коммуналку облюбовал один очень крутой мэн. Видишь, мы еще не все сдохли, а дизайнеры своими кисточками уже вовсю машут.

– Ты-то понимаешь, что стариков просто уничтожают?

– Ну зачем же так! Это ты грубо! Их всех куда-нибудь пристраивают, поверь мне. Вон старая еврейка не хочет двигаться, и ее, знаешь, как будут обольщать. Юрай! Те, которые покупают такие квартиры, слишком богаты, чтобы мараться… Я не верю.

– Но бабу Шуру тюкнули?

– А чего ее, дуру старую, черт понес в посадку?

– Но за ней приехали! Оставили адрес. Я там был, между прочим… Пустой дом… С агитационной квартирой.

– Юрай, ты выдумываешь. Больше слушай нашу Соломоновну. Она дверь теперь открывает с тазом на голове.

– А где графиня? А где этот ваш чертежник?

– Вот это я хорошо знаю. Вернее, догадываюсь. Я думаю, они уехали куда-то вместе. Графиня постеснялась сказать об этом своей подружке-врагине, а дядя Степа товарке Шурке. Вот увидишь, они объявятся. Ну поганый у нас мир, ну мерзкие творятся дела, но, Юрай, не накручивай лишнего. Знаешь, – добавила она тихо, – когда внутри что-то скребется, жизнь вообще кажется прекрасной. Это когда зуб болит, жить не хочется, а когда тебя жжет изнутри по-настоящему, то все кажется таким бесценным. Ты просто скулежник. А тебя молодая женщина дома ждет… Она молодая и ждет, а Шура старая и померла. Юрай! Все правильно. Успокойся…

Дверь в комнату Сулемы распахнулась, и вошла Раиса Соломоновна с широко раскрытым ртом не то от удивления, не то от безмолвного крика, за ней мельтешили старик и старушка.

– Что с вами?! – закричала Сулема.

– Они уехали вместе. Бляди, – четко и абсолютно спокойно сказала Раиса Соломоновна. – Вот свидетели. Они вдвоем сели в машину.

– Кто? – не понимал Юрай.

– Посмейтесь, посмейтесь над старой идеалисткой, – ответила старуха. – Эта сволочь-графиня с этим советским плебеем. Они укатили парой. Любовники сраные. Они прикрыли свой срам молоком и хлебом. Обманули несчастную дворничиху. Ладно, меня. Я всегда знала им цену, но простой человек – он простой. Его в конце концов убили. Несчастная женщина! Она была лучше их всех. Она пила, как весь этот народ, но не была способна на ложь и коварство.

– А что я тебе говорила? – шепнула Сулема Юраю. – Что я тебе только что говорила?

* * *

Бабу Шуру хоронили Сулема и Юрай. Раиса Соломоновна так потряслась предательством графини, что слегла. В квартире вовсю шли работы. Размурованную дверь осторожно сняли с петель и отправили на реставрацию. Юрай не сомневался, что ни графини, ни Степана Петровича в живых нет. Однажды, проезжая на троллейбусе по проспекту Мира, он увидел сидящую за рулем новенького «Мерседеса» Лидию Алексеевну. Пальцы в кожаных перчатках спокойно и с достоинством лежали на руле, она плавно тронулась на «зеленый», и какое-то время он видел ее профиль и желтый перекрученный шарф.

– Значит, так, – сказал он вечером Нелке. – Я хочу, я настаиваю, я требую, чтобы ты съездила к моей маме. Ты не была в отпуске, мама не приедет, потому что осень. Она командует банками. Мне надоело, что вы до сих пор не знакомы. Не могу же я на тебе жениться, не показав маме. Я сын хороший. Вот и покажись.

– Ты хотя б для смеха намекнул мне, что собираешься на мне жениться, – засмеялась Нелка. – Я считала, ты у меня постоялец.

Но, к счастью, на поездку к маме Нелка согласилась быстро, собиралась тщательно, выспрашивая, какой у мамы вкус, на что Юрай ответил, что понятия не имеет, единственное, что мама не любит, это «наглость во внешнем виде», но при чем тут Нелка со своими ханжескими нарядами? Пришлось потом извиняться, в конце концов Нелка подстриглась и уехала к маме хорошеньким мальчиком.

* * *

У Юрая не было никакого плана. Он знал, он чувствовал – история сама его настигнет. Станет известна его поездка в доме на взгорке. Не зря ведь этот телефончик на перчатке! Кто захочет, тот узнает, что он крутился в квартире Сулемы и именно он хоронил убиенную неизвестными лицами бабу Шуру. Именно он.

Как это в классике? «Теперь сходитесь».

Позвонил Егор-Егоря, сказал, что Сама Лидия Алексеевна вернулась, приходила к ним в гости.

– Она знает тебя, – сообщил Егор. – Сказала, что тебе палец в рот не клади.

– Вот и не клади, – ответил Юрай. – А вы что, домами дружите?

– В общем, нет. Я даже удивился, я ведь к ней дозванивался насчет трубача, а она говорит – сама приеду. Я думаю, она трубачу квартиру сделает, что надо.

Хотелось, очень хотелось рассказать Егору про Лодю-мужчину и про все, про все, но нет… Сохранней человечество будет, если он, Юрай, помолчит.

– Так что у тебя с нею за дела были, – спросил Егор, – что она тебя так запомнила?

– Да ерунда. Я еще тогда работал в газете. Мы с ней друг друга не поняли. Ты ей сказал, где я живу?

– А я разве знаю? – засмеялся Егор.

«Хорошо, – подумал Юрай. – Хорошо. И слава богу, Нелка у мамы».

Раиса Соломоновна едва носила ноги. Раз за разом она все повторяла историю предательства графини. История обрастала иногда неожиданными, а главное, не существовавшими подробностями, потому что сама рассказчица ведь не видела ничего. Но вот сила искусства вымысла! Юрай вдруг понял, как все произошло. Как он понял когда-то в одночасье преступление Севы Румянцева. Это было наитие, одномоментное понимание чужого замысла, чужой задачи.

Было так…

Но сначала он сходил к старикам, которых приводила Раиса Соломоновна и которые случайно оказались на том самом перекрестке исчезновения. Странное было чувство: он слушал то, что уже знал. Он знал, как вышла из молочного магазина старая графиня и направилась к переходу. Это не важно, что улица пустынна и можно перейти в любом месте, у старой женщины есть понятие о порядке. Она шла мимо булочной, из которой как раз и вышел Степан Петрович с четвертушкой черного. Графиня с отвращением посмотрела на длинную авоську, в которой болтался и чернел кусок хлеба. Она говорила ему сто раз: «Хлеб не носят в авоськах. Вы же касаетесь им людей». «Но хлеб же чистый», – отвечал чертежник. «Вот именно!» Но он не понимал, он думал, что она обвиняет его в пачкании людей хлебом. Другое не приходило ему в голову.

Они сблизились, и Степан Петрович предложил, как джентльмен, взять пакет с молоком, все-таки целый литр, даме негоже носить тяжести. Графиня пакет не дала.

– А Степан Петрович, – сказала свидетельница, – настаивал.

Они стояли и препирались возле перекрестка, где уже давно ждала машина.

Кого она ждала? Ее или его?

Видимо, ее. Со стариком договор был. Он и баба Шура интереса уже не представляли. Занозой была графиня. Существовал какой-то сценарий – смерть, пожар, разбой, – при котором графиня, не задумываясь, села бы в первую попавшуюся машину. Но рядом колошматился этот дурной старик. Был ли у них в машине телефон, по которому можно уточнить детали? Или вопрос решился по ходу дела? Раскрылась дверь, и некая сказанная информация враз прекратила спор из-за тяжелого для дамы литра молока, и они оба нырнули в машину. Хотя какое там нырнули? Люди видели: авоська Степана Петровича зацепилась за ручку машины, и кто-то очень сильный, сидящий впереди, рванул ее, не отцепил, а именно рванул. Выпал ли хлеб из авоськи на пол машины? Или Степан Петрович сумел положить его между ног, на сиденье, а графиня дернулась от отвращения, вцепившись в пакет с молоком.