Читать интересную книгу Черная башня - Анатолий Домбровский

Кузьмин прочел за свою жизнь много всякой чепухи. А надо было работать лишь над усвоением одной простой истины: смысл жизни в том, чтобы умножать силы жизни, жизнетворном созидании, в борьбе против энтропии духа и Вселенной. И против всего, что препятствовало возвышению к солидарности, братству, любви, единению, мудрости, красоте. Правомочность всякой мысли и поступка — опора на принцип возвышения. Дорога вверх…

Вчера Кузьмин попросил Жанну соскрести с картона «Крутихин луг».

— Я достаточно нагляделся, — сказал он ей. — Спасибо тебе большое. А теперь — Акрополь. Как ты хотела. Прошу тебя. Это важнее всего.

Пряча друг от друга слезы, они молча поплакали, когда скребок Жанны снял с картона последний зеленый мазок. Потом Кузьмин ушел к Саиду и долго сидел возле него.

Он подсоединил свой фонарь к нашим аккумуляторам, — сказал о ч у ж о м Саид. — Его фонарь тускнет и мигает одновременно с нашей лампочкой. Когда сядут аккумуляторы, кто их подзарядит?

— Я это знаю. Я все обдумал, — ответил Саиду Кузьмин. — Когда я пробью стену, мы уйдем в другой лабиринт. Ч у ж о й пойдет за нами. Мы спрячемся в какой-нибудь нише или в ответвлении лабиринта и пропустим ч у ж о г о мимо нас. Когда он пройдет, мы вернемся и запрем его в новом лабиринте. Ты понял? Мы получим свободный выход в штольню, к генератору, к воде. Мы сможем покинуть эту проклятую черную башню когда захотим. Ты понял?

— Я понял, — сказал Саид. — Только ч у ж о й не пойдет за нами, потому что он думает точно так же, как мы. Он думает: «Если они пробьют проход в новый лабиринт и я пойду за ними, они где-нибудь спрячутся, пропустят меня мимо, вернутся и постараются запереть меня в новом лабиринте, чтобы получить свободный выход в штольню, на волю. Поэтому я не пойду за ними в новый лабиринт». Так думает ч у ж о й. И еще он думает: «Я запру их в новом лабиринте».

— К черту! — закричал Кузьмин. — К черту все твои рассуждения! Больше ни слова! Тебя послушать, так нам только и остается, что сложить лапки и умереть! — Кузьмин вскочил и затопал ногами. — Чтоб ни слова больше. Понял? Ты понял?!

— Хорошо, я буду молчать, — сказал Саид.

Кузьмин не понял его.

— Что ты сказал? — спросил он Саида. — На каком языке? Почему не по-русски?

— Я говорю только на одном языке, на родном, — ответил Саид. — Я сказал, что буду молчать, чтобы не сердить тебя.

Кузьмин снова не понял его.

— Ладно, — махнул он рукой. — Так даже лучше: ты говоришь — я не понимаю.

Теперь, сидя возле ниши, сделав передышку после нескольких часов работы, Кузьмин подумал: «Да понимал ли я Саида раньше? И не были ли все разговоры с ним только сном? И не сон ли все происходящее?»

— Увы, не сон, — сказал он себе, беря топор. — Увы, совсем не сон… То, что перед ним осталась тонкая стена, он понял неожиданно и сразу по нескольким ощущениям: изменился звук при ударе топора — к металлическому звону прибавилось звучание пространства, к которому Кузьмин прорубался, стена под топором стала вибрировать, сдаваться, утратила вдруг свою массу, которая так мощно и грозно еще недавно противостояла ему. Кузьмин размахнулся изо всех сил и ударил по стене обухом, видя, что кирпич уже не колется, а проваливается, уходит от ударов, вдвигается в неведомую, желанную, запредельную пустоту. От очередного удара вылетело сразу несколько кирпичей. Сквозь образовавшуюся дыру, зияющую чернотой, дохнуло застоявшимся воздухом минувших тысячелетий — тленом покинутого и закупоренного человеческого обиталища. Кузьмин не сразу посветил в дыру, не сразу заглянул в нее: следовало остановиться и перевести дух, прежде чем сделать это, потому что наступил конец тяжелой работы, конец тревожных ожиданий и начало… Начало чего? Что по ту сторону стены? Что приблизил он, проломив ее, — спасение или гибель? Стоило, разумеется, перевести дух перед тем, как узнать это. «Спасение. Конечно, спасение, — сказал себе Кузьмин. — Иначе на кой черт надо было столько уродовать себя? Нелогично. Работа вознаграждается — вот логика, вот закон. Разве не так?»

Он сделал последнее и в сущности все, на что был способен: стена проломлена, за нею пустота, о которой остается узнать лишь одно — достаточно ли она пригодна для того, чтобы заманить в нее ч у ж о г о. Если здесь неудача, он, конечно, пойдет с оружием на ч у ж о г о. Он выговорил себе это право у Жанны. Это будет необходимый, но безнадежный шаг. Он это знает. И Жанна знает. Она сказала ему: «Если ты не вернешься, я застрелюсь. Поэтому пойдешь с топором». Он пойдет на ч у ж о г о с топором, когда погаснет свет и кончится вода. Так он умрет. Потом умрет Жанна. Он спросил ее: «А что будет с Саидом?» — «В пистолете останутся патроны», — ответила она.

Поэтому он стоит спиной к дыре и не торопится в нее заглянуть. Право же, стоит повременить перед тем, как, может быть, навсегда проститься с надеждой. А если впереди удача, тоже не стоит спешить, кидаться навстречу ей сломя голову, потому что удача капризна и пуглива, к ней нужно подходить неторопливо.

«Познай конец жизни». Кто-то высек эти слова на белых камнях продромоса Дельфийского храма Аполлона. Зачем? Что в них? И как это сделать? Можно познать самого себя — в этом есть резон, но как познать конец жизни? О чем это? О том, что конец жизни открывает новое знание? Или о том, что конец жизни — смерть, что нужно знать и помнить об этом, чтобы не уставать наслаждаться жизнью?

! — призыв к наслаждению и веселью. Неужели только это? Или все-таки что-то откроется, когда в лицо ударит свет и прогремит выстрел ч у ж о г о?.. Что же? А ничего не надо! Только бы ужас не убил прежде. Потому что смерть от ужаса — это смерть души…

— Невыносимо, — простонал Кузьмин и повернулся лицом к провалу. — Просто невыносимо!.. — он просунул руку с фонариком в дыру и нажал на кнопку. Ему открылся узкий туннель, конца которого он не увидел. — Есть! — произнес Кузьмин шепотом, чувствуя на глазах слезы. — Другой лабиринт… — он отложил фонарик и снова взялся за топор: надо было увеличить пролом. На эту работу потребовалось всего несколько минут.

Он не стал звать Жанну, решив, что сначала исследует новый лабиринт сам, по крайней мере найдет укрытие, тайную камеру, мимо которой они потом пропустят ч у ж о г о, просто убедится, что его открытие чего-то стоит: ведь он, черт возьми, пробился к новому лабиринту один, тогда как к старому они прокладывали штольню всей экспедицией! Один и целая бригада рабочих — есть разница? Он протиснулся в пролом и ступил на тонкую, устилающую пол туннеля пыль тысячелетий. Сделал несколько шагов, оглянулся — за ним оставались четкие следы. Это означало, что ему не придется, скитаясь по лабиринту, делать какие-то насечки на стенах, по которым он потом будет определять обратный путь: его выведут обратно следы на полу, оставленные подошвами его собственных башмаков. Спасибо тебе, пыль! И вам, башмаки!.. Потом, чтобы обмануть ч у ж о г о, со следами придется, конечно, что-то придумать — запутать их или замести. Но это — потом. Сейчас же он может идти, ни о чем не тревожась. Итак, вперед! Боже, неужели это спасение? Да, да, это спасение! И добыл его он, Николай Кузьмин. Ах, какой он молодец, этот Николай Кузьмин! Ты молодец, Коля! Ты большой молодец! Будь Клинцов жив, он похвалил бы тебя, хотя до этого ни разу не хвалил. Он сказал бы: «У этого молодого человека есть голова на плечах». И Селлвуд похвалил бы: «Карашё, Колья!» — сказал бы он ему, похлопав по плечу. А Дениза подмигнула бы ему, и это означало бы, что она всегда верила в его удачливость. Владимир Николаевич Глебов просто погладил бы его по голове, как гладят хорошего мальчика. Холланд, пожалуй, ничего не сказал бы, лишь улыбнулся бы молча, да и то не ему, а как бы между прочим, какой-то своей приятной мысли. Вальтер непременно пожал бы ему руку, очень крепко. А Сенфорд, конечно, закричал бы: «Все уже забыли, но о том, что существует другой лабиринт, первым сказал я!» Бедный Толик не дожил до этой минуты совсем немного…

Кузьмин шел по туннелю, не обнаруживая никаких ответвлений. Туннель плавно изгибался, словно очерчивал большой круг, и был пуст, как труба. Кузьмин шарил лучом фонарика по стенам и ничего не находил — ни ниш, ни провалов, ни выступов. Стены были покрыты шубой из пыли, которая бевшумно обрушивалась при малейшем прикосновении и повисала за спиной облаком. Свет фонаря упирался в это облако, как в непроницаемую завесу. Тогда возникло ощущение, что обратной дороги нет. «Но худа без добра не бывает», — нашел чем утешить себя Кузьмин. Он подумал, что, обрушивая пыль со стен, можно будет засыпать ею следы. Вспомнив о следах, он посветил на пол перед собой и остановился в недоумении: на полу явственно были видны отпечатки чьих-то башмаков. То, что эти следы принадлежат не ему, он понял сразу же: на кожаных подошвах его ботинок не было никакого узора, здесь четко был отпечатан узор, словно ботинки, оставившие следы, были подбиты подошвами, вырезанными из автомобильных шин. Он сразу же понял и то, что это — конец, что открытый им лабиринт не является другим лабиринтом, что он прорубил вход все в тот же лабиринт, в котором хозяйничает ч у ж о й… Возвращаться надо было немедленно. Судьба сыграла с ним злую шутку. И все же ее стоило поблагодарить за то, что на обратном пути нет ответвлений, ниш и выступов — укрытий для ч у ж о г о и что, стало быть, ч у ж о й его там не поджидает. Надо было бежать, но ноги Кузьмина словно приросли к полу, не подчинялись командам мозга, онемели, стали чужими. И все в нем стало чужое, все тело предало его. Фонарик выпал из руки и, ударившись о землю, погас. И тогда в лицо Кузьмину ударил мощный сноп света. Свет ослепил его. Кузьмин зажмурил глаза, но и сквозь закрытые веки он видел свет — яркое красное пятно перед собой.