Как европейца меня вкусно и обильно кормили сластями, бананами, орехами. Из всех угощений я предпочитал сласти. А вегетарианское варево приберегал для крысиной семьи. Так я стал ее основным кормильцем. Глядя сверху, как крысиная семья с аппетитом пожирает то, что я приносил три раза в день, я испытывал настоящее умиление.
— И что — вокруг тебя шуршала только одна семейка?
— Однажды на крысиную семью напали другие крысы. Естественно, я принял сторону своих крыс и запустил тяжелый, подкованный железом ботинок во вражью стаю. Словом, мы победили. С того момента я почувствовал себя чуть ли не крысиным богом.
— А среди гималайцев кем себя чувствовал?
— В гималайской пещере я медитировал вместе с членами буддийской секты. Экзотика! Сижу в бочке с водой и перемигиваюсь с юной тибеткой, которая устроилась в бочке напротив моей.
— А не устал наш Диоген от бочек и от позы лотоса?
— Признаться, немного затосковал. Захотелось сельских просторов, и тут мне помог переводчик моих книг на хинди Варьям Синх. Правда, совсем некстати начался сезон дождей. В деревенском доме однажды просыпаюсь, а рядом на кровати змеюшка лежит. Я закричал: «Наг!» То есть «кобра». С перепугу не разобрал, была ли это кобра. На мой крик как из-под земли вырос хозяин дома, что-то приговаривая шепотом, поплевывая, колдовски заманил змею в кувшин, отнес подальше от дома и выпустил в родную для нее стихию. У нас бы змею тут же забили…
— Нам бы мудрость индийцев… И долго ты задержался среди кобр?
— Постарался побыстрее распроститься. А вот Василий Михайлович Песков чувствовал себя в индийской деревне как рыба в воде. С какой лихостью он добывал материалы для очерков! Затемно, часов с шести утра, садился на мотороллер, за спину своего нового друга индийца, хорошо знавшего русский язык, и уезжал до глубокой ночи. И так каждый день. Крестьяне сразу признали в нем своего. До сих пор понять не могу, как они объяснялись, ведь деревенские английского не знают. На местной ярмарке Песков так понравился крестьянам, торговавшим коровами и буйволами, что, когда он, увлеченно жестикулируя и что-то говоря, отошел от своей сумки с фотоаппаратурой, они тут же выставили свой караул. Без языка душевно поняли друг друга. Я говорю на хинди, но такого расположения к себе в тех краях не заметил.
— Твоя любимая одежда в экзотических поездках?
— Джинсы и такая же рубаха. Еще безрукавки ношу.
Вулкан ожил
— Саша, в тебе бродила поэтическая лава, не востребованная тобой. Вспомни, как впервые произошло поэтическое извержение.
— Совсем недавно. Если пользоваться предложенным тобой сравнением, я не был засохшим вулканом. Какие-то тектонические процессы во мне происходили. Очень редко я прислушивался к лирическим толчкам. Но не торопился им подчиниться: все казалось — мне жить долго! Друзья подшучивали: «Ты хромофаг, пожиратель времени». Да нет, Наташа. Я просто жил. Влюблялся, читал хорошие книги, общался с кем хотелось, ездил по родной стране. А внутри что-то булькало, тренькало, посвистывало…
— Ты все-таки писал стихи! Арсений Тарковский благословил твои стихи.
— Конечно, я тогда испытал счастье. Но стихов у меня было мало.
— А почему?
— Легко спрятаться за привычную отговорку — дескать, в неволе птицы не поют. Не люблю самооправданий! Ежели начинается извержение, тут не важно, какой вокруг социальный климат и политическая обстановка. Все становится вторичным. И не важно, какая власть, какие запреты и где ты живешь — во дворце или в крестьянской лачуге. Извержение начинается неостановимо и накрывает и тебя, и всех, кто рядом. Совсем недавно вдруг осознал — я смертен. И времени осталось мало. И как только я это осознал…
— Сдвинулись тектонические пласты сознания?
— Вот именно: крышка кратера была отброшена. Я стал убыстрять ритм жизни: вставал в шесть, сразу под душ. После легкого чая отправлялся в гонку за словом. И не за столом — в постоянном движении. Лучше сочиняется в ходьбе по саду, по лесу. Наверно, со стороны выгляжу и смешно, и странно. Как безумный гоняю слова, пока не отыщу самое точное.
— Мне иногда звонят пишущие женщины и радуются, что за день сочинили пять стихотворений.
— Тут, конечно, таится опасность — впасть в графоманию… Пока сочиняю, запоминаю наизусть. Варианты отбрасываю.
— Твои потомки папиными рукописями не поторгуют.
* * *
— Саша, ты пишешь еще и прозу, а это ведь другое ремесло.
— Когда пишешь прозу, ты словно вышиваешь по канве: знаешь, что намерен сказать. И типажей вокруг сколько хочешь, и сюжетами жизнь снабжает бесплатно. Ничего выдумывать не надо. Стараешься все это оживить в том стиле, какой избрал.
— Сколько же романист торчит у письменного стола?
— Я придумал уловку: делю день на две половинки. Наработаюсь и посплю часок, а потом, словно с утречка, еще страниц шесть напишу.
— Есть опасность отяжелеть…
— Знаешь, когда работал над любовным романом «Конопатая Маша», похудел на пять кило.
— Твоя «Конопатая» еще не вышла, зато ты написал роман о великой путешественнице — «Семь тайн Елены Блаватской». На мой взгляд, ты не очень церемонился с конкретными фактами из жизни знаменитой теософки.
— Хочу тебе, Наташа, признаться как на духу: по темпераменту не ученый! И потому буквально ломал себя через коленку, когда писал свои научные статьи. Роман о Блаватской сложен. Там есть страницы совершенно эссеистские. Есть невозможные параллели: например, капитан Немо и Блаватская. Меня понесло! В романе я был свободен от всех условностей — у меня возникали свои правила игры.
— И как же ты не убоялся заглянуть в частную, неведомую тебе жизнь Елены Блаватской?
— Я же бывал на юге Индии, в Адьяре, в Мадрасе, где она жила, где находилась штаб-квартира Теософского общества. Эта обстановка произвела на меня угнетающее впечатление, и мне так ее стало жалко. Масса журналов и книг давних лет хранилась в подвалах, покрылась плесенью и никому не была нужна. Лишь один наш генеральный консул Черепов читал эту литературу в старину — я увидел там оставленную им запись. В резиновых перчатках я перебирал эти материалы, вчитывался. И вот там почувствовал всем существом мощь русской культуры XIX века.
— А эти далекие наши соотечественники как-то влияли на пересмотр ценностей?
— Представь монотонный звук дождя. Индийский муссон целый месяц изводит душу, и в одиночестве возникают какие-то видения. Ночь. Дождик льет, льет, и под этот шепот и шорох вдруг появляется сначала махатма — учитель. Потом она, Елена. Чую — немножко сдвигаюсь рассудком. Идет, слегка покачиваясь, в балахоне типа большого широкого дождевика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});