Рывком развернул ее, крикнул в самое ухо:
- Уходи! В лес уходи!
Она хотела возразить, сказать, что не может оставить его одного, но Павел подтолкнул ее, показывая пальцем на их же следы - уходи! Подтолкнул так решительно, что Соломея пошла, побежала, оглядываясь назад. Она не думала о своем спасении. Просто доверялась Павлу: и, подчиняясь ему, думала, что там будет лучше, безопаснее для него.
Санитары, отсекавшие ей отход к лесу, бросились наперерез. Павел, оставаясь на месте, выдернул из-за пояса пистолет. Как не хотел он сейчас сжимать в ладони рубчатую рукоятку! Именно сейчас и именно здесь - на краю деревни, под ярким солнцем. Но он ее все-таки сжал. Сирена выла. Выстрелов санитары наверняка не услышали, но фонтанчики снега под ногами заставили их остановиться.
Соломея скрылась в лесу.
Павлу стало спокойнее. Он даст ей время уйти, а сам... Про себя он уже все решил.
Круто развернулся и чутким, звериным бегом двинулся санитарам в лоб. Сходу продырявил им полы халатов. "А? - весело бормотал сквозь зубы. Как? Это вам не лишенцев гонять!" Убыстрял бег и боялся лишь одного, что наст не выдержит и провалится. Но наст держал.
Врассыпную санитары бросились к деревне. Другие, выскочившие из переулка, растерянно замешкались. Опережая их, Павел перемахнул прясло и помчался по огороду. Санитары кинулись за ним следом, и он уводил их за собой, как птица уводит от гнезда охотников.
Сирена надрывалась, не умолкая.
Павел проскочил огород, залетел в ограду ближнего пустого дома. Следующий дом тоже оказался пустым, хотя ограда была расчищена от снега, а на окнах висели пестренькие занавески. В деревне, охраняя ее, пустую, жили одни санитары. Коренной народ давным-давно покинул свои дома и летучей пылью осел в каменных городских коробках. Дорога сюда была заказана прежним жителям, и они видели свою деревню только в тоскливых снах. Все это Павел уразумел на бегу и лихорадочно подумал: "Хоть один, да прорвусь..." Ему казалось, что сотни тоскующих глаз смотрят на него, замерев в ожидании, - прорвется?
"Прорвусь!"
Как гончие собаки, ломились за ним санитары, он на бегу оглянулся, и мелькнула шальная мысль - перестрелять их всех, до единого. Он бы смог, но с ним что-то случилось за несколько дней, что-то перевернулось в его существе и потому, стреляя, отпугивая санитаров, когда они наседали совсем уж настырно, он боялся убить. Не хотел убивать. А те, видимо, выполняя приказ, пытались его взять живьем.
Через ограды, через стайки, по снегу, в обход, Павел прорывался к дому. Чистый воздух входил без задержек в молодые легкие, будоражил, веселил ярую кровь, и она звонко стучала в висках. Приседали изгороди и прясла, подставляя ему самые ловкие и удобные места, чтобы он перепрыгивал без помех. Снег не проваливался и не цеплялся за ноги, а ворота сами распахивались перед ним. Деревня помнила своего сына и пособляла ему чем могла.
Совсем близко уже виделся тополь, его черные ветки, впечатанные в синеву, калитка и ровная, расчищенная дорожка к ней. Павел рванулся к последней изгороди, которая разделяла его теперь с калиткой, и тут же отпрянул назад. Там, за калиткой, стояли в ограде санитары. Они все-таки зажали колечко.
Он остановился, хватая раскрытым ртом воздух, словно ему ударили под дых. Опустил пистолет и обернулся назад - погоня была уже совсем рядом. Сейчас налетят, сомнут... Железная игла впорется в тело, впрыснет через узенькое отверстие дьявольскую смесь в кровь, и он не то что не увидит, а никогда и не вспомнит ни тополя, ни крыльца, ни дома. Он закричал, брызгая слюной, заплакал, перекосив лицо в судороге, и через силу, как великую тяжесть, поднял пистолет. После первого выстрела оружие вновь стало легким. Сунув запасную обойму в зубы, не переставая кричать и мутно видя сквозь слезы фигуры санитаров, Павел по-рысьи метался на сжатом пространстве и стрелял, ничего не помня, до тех пор, пока не понял дорога к дому свободна. Тогда он сунул пистолет за пояс, перелез через последнюю изгородь и, шатаясь, едва волоча ноги, подошел к калитке. Откинув вздрагивающей рукой защелку, ступил в ограду. Перешагнул через убитого санитара и шагнул уже дальше, но взгляд задержался, и Павел, не веря самому себе, наклонился. "Не может быть! Не может такого быть!"
Но было именно так: убитый санитар, как две капли, походил на Павла. Он кинулся к другим, переворачивал их, вглядывался в лица и снова, в каждом новом лице, узнавал самого себя. "Я перебил таких же, как сам". У него не осталось сил даже закричать.
На крыльце лежал снег, на верхней ступеньке - большая проталина, а в ее середине светился смолевый сучок. Павел накрыл его ладонью и уловил кожей едва ощутимое тепло. Вот и дома. Как он надеялся, что достигнув крыльца, он всех простит, не будет держать ни на кого зла и сам попросит прощения, что душа его, впервые за долгие годы, станет тихой и покойной, а главное - чистой. Не сбылось. Последнее, самое заветное мечтание, хрустнуло и преломилось, не оставив никакой надежды, открыв перед глазами черную пустоту.
Маленький мальчик, безгрешный, как ангел, неслышно подступил к Павлу, обдал его легким дыханием и погладил по щетинистой щеке пухлой ладошкой. Отступил и стал удаляться, невесомо покачиваясь в воздухе, растворяясь в солнечном свете.
"Погоди, побудь, дай я тебя разгляжу!"
Но мальчик удалялся, удалялся и исчез...
Совсем исчез...
"Вот и все. Будь жива, Соломея. Слышишь, будь жива, ты еще сможешь жить. А я..."
Не убирая ладони с сучка, Павел сунул другую руку за пояс, ухватил рубчатую рукоять пистолета, сдвинул тугой предохранитель, поймал указательным пальцем послушный спуск. Тело дернулось, обмякло и тихо сползло с крыльца на землю.
34
Вой сирены оборвался, как срезанный.
Соломея услышала под ногами хруп снега и споткнулась. Не удержалась, упала на твердый наст. Дыхание от удара пересекло, и она поняла в короткий миг онемения, что Павла на этом свете уже нет. Он ушел.
Таяли под голыми ладонями леденистые крупинки. Холод пробирался через кожу и доставал до сердца. Оно билось чаще и больно стукало прямо в наст. Соломея впала в короткое забытье, словно провалилась в неизвестную глубину. Но дна не достала и вынырнула обратно. Очнулась и на ноги поднялась совершенно другим человеком. Мир лежал вокруг тот же, он не переменился, но виделся теперь совсем по-иному. Отныне не таил для нее угрозы, отныне она в нем никого и ничего не боялась. Неведомая, раньше незнаемая ей сила подтолкнула и повела по старым следам в деревню. По тем самым, которые еще помнили тяжесть ног Павла. Вот здесь он пробил наст и пригоршней черпал снег, а вот здесь лежал на спине и она наклонялась над ним, тут они катились под уклон, крепко обнявшись, а здесь он поставил ее на ноги и показал дом... Мелькнула перед глазами голубая коробочка, глубоко вдавленная ребром в снег. Соломея подняла ее и открыла. На красном бархате лежали два золотых кольца. "Подарок, Павел о нем говорил. Выпала... Кольца обручальные... Обручение и венчание. Слова-то какие, несбыточные". Золото под солнцем блестело, алая внутренность коробочки светилась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});