Читать интересную книгу Без Поводыря - Андрей Дай

И на волне возвышенных чувств пролетели, успешно минуя чинимые ретроградами препоны, и Великая Крестьянская реформа, и Судебная, и Земская. Реформировалась армия. Гигантские суммы тратились на современное вооружение и строительство железных дорог. И вдруг – покушение!

Если бы Каракозов заявил тогда, у ворот Летнего сада, что он поляк и мстит за повешенных где-нибудь под Лодзем родственников, думается мне, он не пережил бы ближайшей же ночи. Удавили бы прямо в каземате Петропавловской крепости, куда доморощенного киллера поместили. Потому как это самая выгодная для либеральной партии версия!

Но – нет! Саратовский дворянин признался, что он русский! И этим сохранил себе жизнь. Во всяком случае – до приговора трибунала. Но представляю, как воет от восторга консервативная оппозиция в столице! Вот к чему привели эти преобразования! Вот как их приняли подданные! Гляди, государь, как отвечает на твои манифесты Родина!

И тут, как, едрешкин корень, черт из табакерки, опять выпрыгивает этот чокнутый сибирский затворник – бывший томский губернатор Лерхе! И оказывается, что покушение – не просто так, не этакая своеобразная рефлексия оскорбленного чуждыми преобразованиями народа, а часть обширнейшего польского заговора! Что выстрел в царя должен послужить сигналом к новому восстанию непокорного народа!

Вновь все переворачивается с ног на голову. Мезенцев, организовавший скрытую охрану беспечно прогуливающегося государя и тем спасший ему жизнь, мгновенно становится центральной фигурой новой интриги. Теперь от позиции шефа жандармов зависит – быть или не быть новым изменениям в стране. Молодой Николай это прекрасно понимал и пытался хоть как-то подготовиться к любому из двух возможных сценариев развития сюжета. Прими Николай Владимирович сторону ретроградов – либералы будут вынуждены тащить нас с Афанасьевым и до сих пор сидящим в Тюремном замке Томска Серно-Соловьевичем в Петербург свидетелями на суд. И тогда станет принципиально важно – что и какими словами станем мы там говорить.

Только, как мне кажется, Николай зря волновался. Мезенцев не зря занимает свой пост и вполне способен разглядеть посылаемые Небом сигналы: Александр не вечен, после него к власти придет Николай! А значит, нет никакой опасности, что начальник политической полиции страны посмеет пойти против проводимой цесаревичем и великим князем Константином политики.

Вот таким вот образом жизнь продолжала тыкать меня лицом в… лужу невежественности. Смешно теперь вспоминать, каким крутым интриганом я себя считал пару лет назад, только осознав себя в новом молодом теле. Как говорится – век живи, век учись. Но тогда, в середине весны 1866 года, я наивно полагал, что это несколько не мой уровень. Что все эти оттенки и нюансы меня никак не касаются и не коснутся. Признаюсь, куда больше меня волновал пропавший слуга, сумевший вытащить документы из запертых на ключ ящиков стола.

Не то чтобы я только на этом, как говаривали мои племянницы, зациклился. Нет, конечно. Во всяком случае, у окна не стоял и к шагам в прихожей не прислушивался. С тех пор как доктор Маткевич скрепя сердце разрешил мне вставать и принимать твердую пищу, силы стали ко мне стремительно прибывать. Теперь, к концу апреля, я уже мог несколько минут вполне прилично стоять – мир вокруг не норовил опрокинуться, – и даже делать несколько шагов по комнате. И даже заставлял себя это проделывать по несколько раз в день. Доковылять до горшка, прости Господи, даже с помощью Апанаса, гораздо более прилично, по моему мнению, чем позволять чужому мужику совать под себя утку.

Пусть последнее, намедни опубликованное в «Русском Вестнике» произведение графа Толстого – отрывок из романа с заголовком «1805 год» – я читать еще бы не взялся, после долгого напряжения глаз буквы начинали сливаться в червяками извивающиеся полоски. А вот письма или небольшие казенные документы втихаря, пока добрый доктор не видит, уже вполне мог изучить. Но и все-таки если бы не Миша – даже и не знаю, как бы я смог работать. Дела не ждали.

Отчаявшись дождаться у себя наместника Николая для решения главных, так сказать стратегических, вопросов, стал сразу готовить документы и отправлять в гороховский особняк на подпись. Понятия не имею – никто из окружения цесаревича ко мне не приходил и не докладывал, – читал ли наследник престола составленные от его имени распоряжения или подписывал не глядя, целиком полагаясь на меня. Главное, что спустя неделю после составления бумага уже возвращалась с визой. И не было ни единого отказа, ни одного документа, который был бы по какой-либо причине, отвергнут Никсой. Было ощущение, что молодой человек радостно навесил на меня все административные проблемы и занялся чем-то для него более интересным.

Даже любопытно стало – так, из чисто статистических соображений – сравнить его и мой распорядки дня. Ну и список господ, с кем мой, так сказать, шеф встречается все последнее время, хотелось посмотреть. Ириней Михайлович блеснул на меня глазами, на секунду задумался – и тем не менее кивнул. Мой Варежка вообще сильно изменился в последнее время. Стал сильно сутулиться, и лицо приобрело какой-то серый оттенок. Я уже даже беспокоиться стал, думал – быть может, он чем-то серьезным заболел и опасается говорить. Карбышева попросил разузнать потактичнее. Или даже попробовать с Пестяновым поговорить, от моего имени уверить того в готовности оказать любую возможную поддержку.

Разгадка оказалась на поверхности. Шеф моей разведки всем сердцем переживал за свою беременную супругу, у которой что-то там то ли повернулось, то ли не повернулось. В общем – окружной врач, не к ночи будет помянут, господин Гриценко, который, помнится, однажды шил мне ножевое ранение, даже не потрудившись промыть и обработать рану, успел напророчить всяких бед. Мол, или мать или дитя – кто-то один в любом случае отправится на Небеса. Да еще этот коновал догадался брякнуть все это в присутствии мадам Пестяновой… Убил бы придурка…

Передай Варежка мне эти пророчества Кассандры на пару недель раньше – можно было бы попробовать послать гонцов в Бийск, к по нынешним временам магистру врачебной магии доктору Михайловскому. Загнали бы несколько лошадей, но доставили к сроку какого-нибудь талантливого ученика, сведущего в акушерском деле. Но Ириней Михайлович страдал молча, только с лица спал.

Что мне оставалось делать?! Молиться только если! Отчего-то я был на сто процентов уверен, что все должно закончиться хорошо. Что Господь на какое-то время отведет от меня и моих соратников всевозможные неприятности. Даст передышку перед каким-нибудь очередным испытанием для Поводыря.

К слову сказать, так оно и вышло. Аккурат к первому мая, едва только заработали переправы, в Томск вернулся доктор Зацкевич с письмом от Дионисия Михайловича из Бийской больницы – рекомендацией, несмотря на статус ссыльнопоселенца, принять Флориана Петровича на должность окружного акушера. Я, помнится, этого самого Зацкевича чуть ли не с этапа снял, вызнав, что у меня в остроге опытный врач томится. За эксперименты с лечебными свойствами нитроглицерина отправился доктор жить на окраины империи, да, на счастье, его дело Стоцкому на глаза попалось. Фризель не возражал. Дипломированного акушера в Томске еще не было.

Кстати, Зацкевич мог и на неделю раньше приехать. Это у нас здесь пока еще грязь непролазная, а на юге, на Алтае – давно уже подсохло. Только по дороге случилось акушеру преждевременные и совсем непростые роды принимать. У некой пани Карины Петровны Косаржевской… Родился мальчик. Нарекли – Аркадием. Ирония судьбы, едрешкин корень…

В общем, вовремя доктор появился. В глазах у Варежки надежда проблескивать стала, а вера в успех – уже половина дела! Тут я о пропавшем своем слуге и напомнил. Ну не завтра же мадам Пестянова рожать будет. Флориан Петрович твердо гарантировал неделю относительного спокойствия и обещал не обделять пациентку вниманием. А моему разведчику отвлечься от дурных мыслей, съездить в эти пресловутые Семилужки только на пользу будет.

Три дня спустя, как раз накануне Вознесенских праздников, я уже слушал доклад посвежевшего, разрумянившегося Иринея Михайловича. И оказалось, что не было у бывшего моего мужика «по хозяйству» никакого наследства. Как я и думал, лавчонку в родном селе купил сам, на деньги, полученные от представительного вида иностранца. Естественно, мне, как и Варежке, стало интересно, почему тот решил, что заказчик взлома ящиков моего стола – иностранец? Акцент? Так у многих исконно русских столичных жителей нынче легкий акцент в говоре слышится. Неудивительно, учитывая, что французскому языку их учат раньше, чем родному. Я уж не говорю об остзейских и курляндских немцах, служащих империи.

Нет, уверял мужичок, даже не подумавший раскаяться. Что, мол, он нашенского «немца» от иностранца не отличит? Иной тот. Вроде человек человеком – две ноги, две руки, голова – два уха. А все-таки – другой. Да вы сами, ваше благородие, глянуть извольте. Он, иностранец ентот, в «Европейской» поныне и пребывает. Тамошнего, что за конторкой сидит, поспрошайте: в каком, мол, нумере заграничный господин проживает? Вам тотчас и покажут…