Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встрѣтить на улицахъ: всѣ разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкій говоръ, разсказы, пѣсни — гулянье. —
Въ избушкѣ Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.
Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вмѣстѣ пришедшіе изъ похода, сидѣли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нарѣзанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пѣли и пили, — пили столько, что Марьяна измучилась, бѣдная, бѣгать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскраснѣвшихся собесѣдниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова пѣсенъ, напѣвы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически пѣть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой рѣшительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго человѣка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличіемъ. —
Марьяна постелила себѣ и мужу на лапасѣ и съ понятнымъ неудовольствіемъ и нетерпѣніемъ — для женщины, не видавшей два мѣсяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушкѣ, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было надѣяться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наединѣ и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ классѣ и особенно между казаками семейныя отношенія совершенно измѣняются отъ присутствія постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказаній, которыя какъ слугѣ онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное вліяніе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встрѣчается въ нашемъ классѣ. —
Дядя Епишка поетъ:
«Алой лентой перевью,Поцѣлую обойму,Поцѣлую обойму,Надежинькой назову».
Федоръ Михайловъ. «Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть пѣсни».
Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».
Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».
Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поцѣлуемь. Вотъ такъ-то радуются! — Ты меня послушай, старика: вѣдь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, — Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»
Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мылъ, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —
Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ набѣга прибѣжали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мнѣ отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Извѣстно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —
Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.
Федоръ Мих. «Ты человѣкъ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно извѣстно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ тебѣ сотникъ и своему Царю есаулъ».
Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, братъ. На виду всѣхъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда дѣло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажкѣ: тр, тр, тр, тр! такъ тебѣ надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. — Баба, налей осьмушку, родная».
Марьяна (тихо). Надулся, а все еще проситъ. —
Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче свѣтъ сталъ!
Гурка. Налей, Марьяна!
Марьяна налила чапурку, поставила на столъ и вышла изъ хаты. Старшая невѣстка давно уже храпѣла въ сѣнцахъ; гости продолжали шумѣть за дверью.
«Какъ себѣ хотятъ, такъ пусть и дѣлаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.
<Больше, чѣмъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губковѣ, который такъ постоянно преслѣдовалъ ее два мѣсяца, и чувствовала что-то вродѣ досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но тѣмь съ большей силой предчувствовала съ человѣкомъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до тѣхъ поръ. — Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>
Не разъ невольно посмотрѣла она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто въ ней не шевелилось, и она съ досадой подумала о томъ, что при мужѣ Губковъ не будетъ больше приходить стучаться въ ея ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —
Наконецъ пьяные голоса казаковъ послышались на дворѣ, они простились съ хозяиномъ, и невѣрные шаги и хриплые голоса ихъ, постепенно удаляясь, совершенно замолкли. —
Черезъ нѣсколько минутъ кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, лѣзъ на сѣно. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подлѣ своей хозяйки.[41]
Глава 4-я.
<«Далече, дядя?» — Посидѣть хочу, отвѣчалъ сѣдобородый плотный казакъ въ оборванномъ желтомъ зипунѣ, сзади и съ боковъ подоткнутомъ за поясъ, въ облѣзлой попашкѣ, надѣтой навыворотъ, и оленьихъ поршняхъ, плотно обтягивающихъ его огромныя ноги, и съ двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходившiй к посту.>
* № 2.
* Из варианта № 3.Прошло полтора мѣсяца.
Ржавскiй обжился въ станицѣ и образъ жизни, который онъ велъ, больше и больше нравился ему. Станица Гребенскаго полка есть Капуа для Кавказскихъ войскъ. Послѣ иногда годовой жизни въ крѣпости или лагерѣ, Кавказецъ, попадая въ станицу, усиленно предается всѣмъ тѣмъ наслажденiямъ, которыхъ онъ былъ лишенъ по ту сторону Терека. Въ числѣ этихъ наслажденiй главное мѣсто занимаютъ свобода, охота и женщины. <Едва ли есть гдѣ-нибудь въ мiрѣ охота, богаче той, которую можно имѣть на Кавказской линiи. Женщины Гребенскихъ казаковъ не даромъ извѣстны своей красотой по всему Кавказу.> Ржавской былъ еще очень молодой человѣкъ, но несмотря на то <или именно потому> уже запутавшiйся въ отношенiяхъ общественной жизни. Съ нимъ случилось то, что случалось съ весьма многими честными и пылкими натурами въ наше время. Безобразіе русской общественной жизни и несоотвѣтственность ея съ требованіями разума и сердца онъ принялъ за вѣчный недостатокъ образованія и возненавидѣлъ цивилизацію и выше всего возлюбилъ естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу въ Петербургѣ и поступить на Кавказъ. Бытъ казаковъ сильно подѣйствовалъ на него своей воинственностью и свободой. Поселившись въ станицѣ, онъ совсѣмъ пересталъ видѣться съ офицерами, бросилъ карты, не ѣздилъ въ штабъ полка, оставилъ книги, а все время проводилъ на охотѣ, у кунаковъ въ аулахъ и съ дядей Ерошкой, который каждый вечеръ приходилъ къ нему выпивать осьмуху чихиря и разсказывать свои исторіи. — Ржавскій былъ еще въ томъ счастливомъ возрастѣ, когда на каждую сторону жизни въ душѣ отзываются нетронутыя, неиспытанныя струны, когда каждый подвигъ, каждое преступленіе, каждое наслажденіе, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая разсказы старика, онъ самаго себя видѣлъ во всѣхъ тѣхъ положеніяхъ, о которыхъ говорилъ дядя Ерошка. <Дядя Ерошка былъ для него выраженіе всего этаго новаго міра и слова его производили сильное вліяніе на молодого человѣка. Чего не испыталъ, чего не видалъ этотъ старикъ? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейскій взглядъ былъ видѣнъ во всѣхъ краснорѣчивыхъ словахъ его, во всѣхъ пѣвучихъ, самоувѣренныхъ интонаціяхъ.> Говорилъ ли онъ про свои набѣги въ горы, про воровство табуновъ въ степяхъ, про гомерическія попойки, про дѣвокъ, которыхъ онъ съ ума сводилъ, какой-то внутренній голосъ говорилъ молодому человѣку: ты можешь, ты все это можешь.