Читать интересную книгу Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Я решил, что он позер. Из породы тех тяжелых людей, которые выдумывают себя. Так и идут по жизни. Все время чем-то обиженные, непризнанные.

На уроках он мог сидеть, часами уставясь в одну точку. Он, казалось, ничего не замечал, не слышал. Его вызывали учителя. Он, словно очнувшись, неловко поднимался, переминался с ноги на ногу. Смотрел куда-то в сторону своими ореховыми, тревожно блестящими глазами.

Так и держался он все время в стороне. Что-то разглядела в нем Зина. Весной, незадолго до выпускных экзаменов, они начали появляться вместе.

Федя мне, наверное, так бы ничего и не рассказал, если бы не Зина. Праздник уже перекинулся во двор. Гирлянды цветных лампочек, протянутые между деревьями, светили таинственно и празднично. Зина сплясала с начальником милиции «яблочко» и подбежала к нам, стуча каблучками: «Пошли танцевать».

Но, взглянув на нас, быстро сказала: «Давайте где-нибудь посидим. Здесь шумно и жарко».

Вот она-то и уговорила Федю… Мы пошли в наш класс. Не зажигая огня, присели на парты. Начинало светать.

Р а с с к а з  Ф е д и. Я давно его знаю, Петьку. На одной улице живем. Отец его, сапожник, пьяница не хуже моего. Вот они и спряглись. По воскресеньям с базара придут вместе и начинают. Вино, потом карты, кончали тоже вином. А то куда-нибудь забьются. Да так набирались… Матери плачут. Сутками дома не бывают. Пойдешь разыскивать, где-нибудь под забором валяются, грязные, заблеванные… Я поклялся матери, пообещал: «В рот вина не возьму». Ну, да чего об этом…

Мы с Петькой с малых лет вроде дружили. Корешами считались. Вы, может, заметили, у него голова немного набок, шея кривая, говорят, он не так лежал, что ли, и во время родов, когда его поворачивали, произошло искривление шейных позвонков. Он ходит чуть скособочившись.

От этого или по какой другой причине не терпел он, чтобы кто-нибудь над ним был. Верховодить хотел.

И потом, он с детства всякую таинственность обожал. То в шпионов играть, то разбойничью шайку создавал. А сам вроде все в стороне. Не умел он по-настоящему играть. Потому что осторожный он такой или скрытный.

Уговорил нас как-то на целый день в сады уйти, жить в шалашах, как разбойники. Мы и заигрались… Матери бегают, ищут — боялись, как бы в Кубани не потонули. А мы вон когда, после захода солнца, являемся. Ну и порка нам была… А наш атаман уже, оказывается, давно дома, выглядывает из калиточки. И нашим ничего не сказал, где мы, что мы… А видел, как метались матери, слышал, какой крик на всю улицу подняли.

Подросли, и тут ему другая блажь в голову ударила.

В восьмом классе я уже был, когда он мне предложил на сыщика себя тренировать:

«Вот наш учитель физики, этот новенький, в аптеку часто стал забегать, ты заметил? Думаешь, ему лекарства нужны? Он здоров как бык. Это он за той молоденькой девчонкой из аптеки ухлестывает. В парке стесняется появиться — ученики увидят, он и назначает ей тайные свидания. То возле пристани, то возле маслозавода. Вот давай выследим его и припечем: «А где вы, Дмитрий Иванович, были в субботу в двадцать ноль-ноль?» Пусть посмеет нам что-нибудь сделать. Уроки захочем — будем учить, захочем — нет. Он в наших руках…»

Поманило и меня. Властелином чужих тайн тоже захотел стать. Да вовремя я отошел…

Выслеживали мы как-то мать одной девочки из нашей школы. Петька к этой девочке все «ключи подбирал». Мать у нее вдова, ну и… К ней, в общем, ходил один из порта. Дома неудобно было. Так они на горку, на Мыску. Ну, а мы, значит, крадемся за ними. Невидимо, неслышно… И такое привелось увидеть. Поначалу вроде любопытно, а потом противно и стыдно. А Петька довольно по ляжкам себе хлопает да похохатывает: «Ай да мамаша!.. Теперь все в наших руках…» Любимое это выражение у него: «В наших руках».

Вот тогда впервые мне захотелось дать ему в морду. Тогда и кончил я с ним компанию водить.

…И вот пошли мы с ним покупать эту несчастную водку.

Я говорю: «Знаешь, ну ее, эту водку, давай лучше хороших конфет или шоколад купим. Девочек угостим, ребят».

А он: «Ох и трус же ты стал, Федька! Я о тебе раньше другого мнения был. А теперь вижу: падло ты! Учителей испугался, что ли?..»

«Ничего я не испугался, говорю, а только пить я не буду».

«А я и пить буду и делать что угодно. Все мне нипочем…»

Смотрю на него… чего это он так расходился. Подумал — пьяный. Он обычно тихий, незаметный, в коридоре во время перемены и то норовит по стеночке прошмыгнуть.

«С чего это ты взыграл?» — спрашиваю. И поближе к нему… Нет, вроде не слышно, вином не несет.

Тут он мне и отлил…

«Ты, говорит, знаешь, я кого угодно шугануть могу… Директора, учителей. Только ты — ша! А то и тебя…»

Этого я уже вытерпеть не смог. Ишь, сопляк, куда занесся, доигрался!

Я схватил его за ворот, тряханул так, что голова мотнулась.

«Ты гавнюк! — говорю. — Если ты еще сбрешешь…»

Он рванулся, я посильнее его, удержал. Он аж побелел весь от злости и крикнул, прямо выплюнул мне в лицо:

«Пусти, а то я и тебя… Загремишь знаешь куда?..»

Тут я его и звезданул. Прямо в морду… А теперь думаю: не помешался он на своей игре? На что это он намекает?.. На правду вроде не похоже.

Мы молчали.

— Конечно же врет, наврал он все, — взорвалась Зина. Легкий человек, не любила она неприятностей.

«А если не врет?» — думал я.

Мы кончали школу в 1937 году.

Мы были молоды. И верили во все самое хорошее.

Быстро светало. Мы распахнули окна. Хлынул влажный, по-утреннему с дымком воздух. Начинался обычный день. На базар уже шли пожилые женщины с кошелками, сумками. На рамах велосипедов везли огурцы в корзинах. Маленький рыжий ослик, лениво помахивая хвостом, еле-еле тащил большую нагруженную арбу. Скрипя и подпрыгивая на выбитой мостовой, прошли грузовые автомашины с ящиками.

И я подумал, что ведь никогда не видел из окон нашего класса восхода солнца. Оно поднималось над плавнями. Торопливо сбрасывало утренние прозрачно-красные одежды, быстро светлело, накалялось, набирало огненную силу, уходило вверх.

— Вот мы и взрослые, — почему-то удивленно сказала Зина. Она стояла у самого окна рядом с Федей, положив ему руку на плечо.

Федя высовывался из окна, задирал голову вверх, к солнцу:

— День-то какой! А в Испании жарища, должно быть, сейчас. Как-то они там? Мадрид удержат, а? Наших бы туда, ну, летчиков, танкистов… Пустят, а? — Повернулся к нам и неожиданно добавил: — А я летчиком буду!

Зина ошарашенно смотрела на него… Но меня, брат, не проведешь. Слыхали мы. Не может без выдумок. Ишь чего учудил… Летчиком! Чуть ли не в Испанию собрался! Как же, нужны там такие!

Но Федя стал летчиком. Вместе с Колей Ермаковым он поступил в военно-авиационное училище. Ну, Колька — понятно, он телегу на себе подымет, если захочет, с отцом уже года три рыбачил, в море на байдах ходил. А вот как Федьку приняли? Вроде и силой он не отличался. Узкоплечий, кисть тонкая.

Мне не приходилось с ними встречаться. Ни с Колей, ни с Федей. В отпуск они приезжали, когда нас, студентов, уже не было.

Слышал, что во время войны они, летчики-истребители, служили в одном полку.

О том, как погиб Федя Родченко, мне и рассказал Коля Ермаков…

Много лет спустя после войны, будучи в Москве, он разыскал меня.

Через раскрытую дверь в прихожую качко шагнул грузный полковник в папахе. Лицо с тем каленым налетцем, по которому сразу определяют: «Не дурак выпить!» Седые виски. Только глаза все те же: шельмоватые, веселые.

Мы несколько мгновений присматривались друг к другу.

— Что же, мы с тобой лет двадцать не видались, — загудел Колька. Медвежковато облапил. Еще раз пригляделся: — А ты тоже стареешь. Говорят, что вас, умников, старость не берет. Интеллектуальный труд вроде облагораживает, молодит. А видно, один черт, а?

От выпивки он неожиданно отказался.

— Не, баста! Врачи запретили, категорически. Хочу еще попрыгать на земле.

Про Федьку спрашиваешь? Про Федьку расскажу… Ты помнишь, в школе я его не очень… Малахольный какой-то. Не знаешь, чего выкинет. Понятия не имел, что и он в училище документы подал. Уже там на вступительных экзаменах встретились. В училище попали в разные подразделения. Ну, встретимся, — здоров, здоров, что из дому пишут, про ребят что слышно, кто из девчонок замуж собирается — вот и весь наш разговор.

Уже во время войны сошлись. Можно сказать, сдружились. Я был начальником штаба полка, он командовал эскадрильей. Лихой, отчаянный, надежный летчик получился из него. И горел, и сбивали его за линией фронта: все как с гуся вода. Ордена только прибавляются. И злой, знаешь, стал. Особенно когда последнее письмо от Зинки получил. Ее куда-то к немцам в тыл забросили. И потом ни слуху ни духу про нее. Он сам не свой ходил…

Патрулировали мы с ним на Калининском фронте. Это, кажись, в сорок третьем зимой было. Пополнение пришло к нам, куга зеленая. А командующий армией, которую мы прикрывали, попросил, чтобы не пускали немецких воздушных разведчиков. Наступление готовилось.