Читать интересную книгу Натюрморт с часами - Блашкович Ласло

Если она не перепишет виноградник на моего сына, что это, я спрашиваю, за любовь? Вы думаете, что я отказался бы завещать ей какой-нибудь орган? Хорошо, я буду тише… — Больше Девочка не может расслышать. Солнце доходит до ее закрытых глаз. Сейчас ей так приятно, словно она наслаждается рекламой мыла.

Нет, я не хочу ее видеть, sehogy,[43] — клянется Пал, — я пришел забрать кое-какие мелочи… Почему не могу, они ничего не стоят. Ладно, ухожу, но так ей было бы легче, сударь, — ничего больше не иметь, и думать, что все это ей только снилось…

Как жарко, — вздыхает Девочка. Она лежит в винограднике, далеко от дома, прижимаясь ухом к раскаленным рельсам. Летний зной превращается в месиво звуков. Получится ли по вибрации распознать набравший скорость локомотив (который всегда приходит, словно из сна), не смешается ли она с шумом крови в ушах, с писком пьяных от крови насекомых, с легким дуновением ветерка, который доносит крики купальщиков с реки?..

Какая я горячая, — говорит Девочка с янтарной слезой во рту. — Если бы сейчас Богдану вздумалось выйти из воды и влажному, запыхавшемуся лечь рядом со мной, думаю, что я сошла бы с ума от счастья.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И чем дольше я один брожу по нашему дому, обходя высаженную дверь так называемых таинственных покоев, то все больше уверен в том, что идея Марии о каких-то сокровищах в виде неизвестных картин — крайне дурацкая.

Ее нет, с тех пор, как я ей это сказал. Наверное, опять играет в лотерею, таскается за серафимами.

Иногда вижу ее из мансардного окна, закупоренного другой газетой. Она головы не поднимает. Мне все равно. Я люблю по расчету. Стыжусь.

Вижу ее отца и брата. Словно ничего не случилось, словно я ничего не видел. Не хотел. Однажды сверху увидел свою мать, как она бредет с пустого рынка. Промолвил — мама. Она меня не слышала. Пока я раскупоривал окно, она уже ушла. Хотел сбежать вниз, но что-то меня царапнуло. Как так может быть, что она меня не видит? Почему, несмотря ни на что, она такая обычная? У меня навернулись слезы.

И так живу, питаясь крошками. Жду Девочку, или хотя бы известия о ней. Иногда бываю на кладбище, в поисках саморастущих растений.

Дела, прямо скажем, идут неважно. Но я и не бегу им навстречу, после того инцидента. Ну, когда я отправился в Карловцы, неся драму на читку.

Известно, что мимо меня протиснулась женщина. Я любезно ее поприветствовал, а она рявкнула: вор! Выдрала мне волосы, оцарапала. Об этом мне нечего сказать.

Правда ли, что некий таможенник, Ласло Фекете, художник-самоучка, выставлял свои полотна в Дворцовом парке? Да. Проходила ли там десятилетняя девочка, племянница того больного? И с этим мы согласны. Остановилась ли она рядом с полотнами, на которых были запечатлены карловацкие пейзажи, разговорилась ли с человеком, который предложил ее нарисовать, изнасиловал и убил в кустах, например, боярышника? Никто не может это оспорить. Был ли маньяк приговорен к смерти? Да, все читали. Обратилась ли ко мне по объявлению скорбящая семья, чтобы я написал малышке Еве стихи, «которые публикуют в газетах и высекают на памятниках»? Это я вам гарантирую. Напала ли на меня тетка покойной с обвинениями, что я подсунул им чужие стихи, причем поэта той же национальности, что и убийца? На это мне и вовсе нечего сказать. Свидетелей — полный автобус.

Можно ли что-то процитировать и объявить своим, если чувства автора и читателя абсолютно совпадают? Имя преходяще? «Десятилетняя Ева» прекрасна? Да, да, да…

Kemeny mell, vagy es iyga ver Valakiert majd-majd kibomlik, De eskuszom: e valaki Majd enream hasonit.[45]

Если этого не случится, можете мне свободно расцарапать лицо.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Когда я взломал дверь комнаты, то не обнаружил там почти ничего. Обнаженность описывала сама себя. Если возможна обнаженная натура комнаты, то это была она. Окно было в оковах. Некоторые мелочи (трубка в форме слоновьей головы, остановившиеся карманные часы) лежали на спинке кресла, сидение которого провалилось, как гнездо. Старая амбулаторная карта затыкала мышиную нору. Разумеется, я был разочарован.

Я говорил, что там ничего нет, но какое счастье откопать раннехристианские катакомбы, и там обнаружить голый крест? По мере того, как глаза привыкали к темноте, заметил, что на стене не помутневшее зеркало, а натянутый холст, подготовленный для живописи, пустой. Я внезапно обернулся. У меня за спиной стоял кинопроектор, в который была заправлена узкая пленка. Вот он, конец истории, сказал я и нажал на кнопку.

Появилась дрожащая картинка. Скоро мы увидим Дунай, набережную, крепость. На том месте, где из воды, как обелиски, высятся остатки моста Королевича Томислава (старая югославская армия разрушила его в 1941-м), стоит человек с вырезанного из газеты некролога, забранного в рамку, что-то показывает и говорит.

Но проектор старый, без звука. Мы можем только догадываться, о чем человек рассказывает. Если не умеем читать по губам. Но мы не умеем. Надо дождаться Девочку, она нам расскажет.

Запретный город

— путеводитель -

Надо же, я и кино! Тоже мне, нашел Гарри Купера… Где, говоришь, мне встать?.. Попадают в кадр река, Рибняк, небо? Начинать?

Это короткий фильм, своего рода путеводитель по моему запретному городу (а дальше у меня не хватает дыхания), называться будет «Сухая тряпка на дне моря»… Ладно, буду серьезным.

Там, у меня за спиной, когда-то был мост, Королевича Томислава, если не ошибаюсь. И что с ним теперь? Я оказался на нем, когда он рушился. Это самое необыкновенное событие в моей жизни. Мне даже не верится, что оно позади.

Война уже началась. Но многие еще в нее не верили, скорее, полагали, что это стихийное бедствие, которое налетит и улетит, поэтому надо просто сжать зубы, перетерпеть, все пройдет, как судорога. Были, конечно, и те, кто по разным предзнаменованиям (багряные, низкие облака, шестиногие телята, зимние грозы) давно предвидели кровавые и страшные раздоры. Себя бы я отнес скорее к легкомысленным, хотя и был солдатом. В то время меня мучила странная болезнь, что-то с дыханием, из-за пыли, мой командир думал, что это называется притворство или страх. И накануне событий, мне так сдавило грудь, что дивизионный врач, доктор Йованович, редкой души человек (я чинил ему сапоги), отпустил меня домой, в отпуск, чтобы я пришел в себя. (Отпуск я продлю, когда начнется хаос, но меня вместе с другими возьмут в плен, угонят в Германию).

Я тогда навещал одну даму, она была со мной мила, она и подарила ту трубку, в виде слоновьей головы, я ее и по сей день покуриваю. Чувствительная женщина, вся, как струна, только верила в духов, в чудеса. Женщина как женщина, а если помянуть небеса — сходит с ума. Но это было убедительно, она этим очень прельщала, и однажды я спросил ее, знает ли она лекарство от моей болезни.

Она мне ответила, что знает, в плохой год будет мне хороший день, потому что случится солнечное затмение и принесет оно моровое поветрие, но и исцелит мою болезнь, это будет, как побочное явление общей беды. Только мне надо в определенный момент оказаться на каком-нибудь высоком месте, например, на пролете моста, и когда все начнется, глубоко дышать, повернувшись лицом к Солнцу, но не дольше нескольких секунд, иначе, не дай боже, я потеряю зрение.

Я на все верчу головой, а она меня уверяет, что и заход Солнца может вызвать беременность, и тому подобные чудеса, решил я ее послушать, вреда не будет. Подкрался к мосту на рассвете, влез (караульные заняты своими делами), сплел руки и ноги с металлической сеткой. Я расспрашивал разных людей, как будто речь идет о ком-то другом, все качали головами, крестились, господин Яйчинац, самый образованный из всех, кого я знаю, объяснял мне, что солнечное затмение не происходит ни с того, ни с сего, это заранее известно, и пока ни о чем таком не слышно. Ясно, ясно, но я говорю: хлеба не просит.