А ещё Витт великий знаток анекдотцев и совершенно неподражаемый их рассказчик, хотя речь его слишком уж тороплива.
Живчик он. Всё время бегает, носится, и по пути выпаливает одну за другой свои историйки, можно сказать, выстреливает ими. И уносится дальше. Всё это со стороны смотрится как будто забавным, но на самом-то деле Витт совсем не забавен. Это горькая пилюля в чрезвычайно сладкой (до приторности) обёртке.
Граф всегда необычайно ласков буквально со всеми. Он как бы обволакивает собеседника, и тот поначалу верит в его мягкость и уступчивость. А между тем качества сии ему вовсе несвойственны.
На самом-то деле он отнюдь не мягок и совершенно неуступчив, и жёстко, неуклонно проводит намеченную им линию, а точнее линию, которая намечается для него государем, хотя об своих интересах граф никогда не забывает.
При более близком знакомстве с Виттом приходится в нём неизбежно разочаровываться.
Интересно, что он немедленно забывает сказанные им любезные фразы, едва успев их произнести. И вообще Витт никогда и ни кому ни в чём не отказывает, но никогда и не сдерживает своих обещаний. А вот обещает он очень симпатично, хотя на самом деле даже и не вдумывается в то, что у него просят.
Обо всём мыслимом и немыслимом умствует, и ничего не обследует глубоко. Всегда страстно как будто влюбляется и всякий раз не на долго.
Каролина Собаньская, рождённая графиня Ржевусская, столь долго держится при Витте лишь по той простой причине, что она готова исполнить любое его поручение. И исполняет.
Более того, ради своего благодетеля Витта, Каролина готова лечь совершенно под любую особь мужского пола. И ложится, как сказывают. Во всяком случае она умеет обворожить всех без исключения мужчин, которые представляют военно-политический интерес для графа Витта как начальника южных поселений.
Между прочим, полковники и генералы тех кавалерийских дивизий, что расквартированы в поселениях, буквально трепещут перед нею, дрожат. Ещё бы! Одно дурное слово её на их счёт, и их ждут жесточайшие преследования со стороны Витта.
Наезжает мадам Собаньская частенько и в Санкт-Петербург: там у неё салон, куда с к ней слетаются едва ли не самые подозрительные лица, обретающиеся в столице российской империи. Все они её любовники, все без памяти от неё, и все, как один, выбалтывают ей свои секреты, на радость Витту и тайной полиции. Каролина же над ними всеми смеётся, издевается и «верна» только своему Витту. Вот комедия!
А ещё она держит в подлинном страхе дирекцию Ришельевского лицея в Одессе, которая ходит перед ней просто по струнке и зачисляет в число учащихся, кого она ни прикажет.
И граф, конечно, чрезвычайно ценит, что в ближайшей обслуге у него состоит настоящая польская аристократка, состоящая в родстве не только с польскими, но даже и с французскими королями (в то время, как отцу Витта графское достоинство выторговал Григорий Потёмкин, а матушка его была константинопольской шлюхой).
В общем, Каролиной Витт даже по-своему очень гордится, чего и не пробует скрывать, скорее наоборот: всюду демонстрирует свою связь с нею, красавицей жестокой и обольстительной, послушной лишь ему, дон жуану и императорскому шпиону.
Однако всё же добавлю: Витт покамест явно гордится своей связью с Каролиной и по-прежнему бравирует этой связью. Для подобного добавления, думаю, есть все основания.
Дело в том, что граф Витт есть личность буквально во всём совершенно ненадёжная. Сего никак не следует выпускать из виду.
Так что и в отношениях Витта с неотразимой Собаньской всё ещё может вдруг радикально измениться, причём в любую минуту. Но в настоящее время открытый любовно-полицейский союз Ян-Каролина действует вовсю – активно и нагло; вопреки всем принятым в нашем высшем обществе приличиям.
Итак, во всех возможных только смыслах доверяться графу Витту крайне опасно, ибо всякого рода интриги, каверзы, замысловатые, невероятные и при этом совершенно безжалостные подлости есть подлинная стихия этого страшного по сути своей человека, хоть и имеющего самый лёгкий и добродушный вид.
Этого милейшего весельчака, виртуозного рассказчика анекдотов таки стоит побаиваться, что как раз и делают все, кто основательно сталкиваются с ним. Не побоюсь предположить, что и наш грозный император… нет, он, конечно, не боится графа, но уж держит ухо востро, когда разговаривает с ним.
А интересно всё же: бросит ли Витт свою Каролину, эту наяду, эту бесподобную, неподражаемую полицейскую обольстительницу, и если бросит, то когда, и кто же заменит её? Но, как известно, свято место пусто не бывает. И у Витта в запасе есть всегда множество кандидатур.
И будет ли та, кто заменит Каролину, пользоваться такими же правами и преимуществами, коих достигла она? Всё-таки мадам Собаньская занимает при Витте чрезвычайно высокое положение, именуясь вот уже двадцать лет его невестою.
Часть седьмая. После восстания: «Наезды» Заливского 1831–1832 годы
Каролина Розалия Урсула Собаньская-Лакруа, урождённая графиня Ржевусская
Искренняя исповедь страждущего сердца
(отрывок)
Незадолго до Дрездена, я совершила довольно быстрый, стремительный, и при этом весьма удачный вояж в Лион, и, конечно, сделала это по убедительной просьбе графа Витта.
Лион в ту пору просто бурлил, и меня там явно не хватало, и как ещё не хватало. Так прямо Витт и заявил мне, со своей лукаво-ехидной усмешечкой.
В течение 1832 года польская эмиграция образовала революционные комитеты в 22 европейских городах. Причём Польско-народный комитет был поначалу в Париже, но французы выжили его в Лион. Правда, комитет этот в основном занимался всякой словесной трескотней, выпуская воззвания то к венгерцам, то к польским воинам, то к русскому народу и даже к жидам.
Но потом в Лионе появился бешеный интриган Иосиф Заливский (он, кстати, был поручик, но выдавал себя за полковника). Вот тут дела и завертелись. Он был дерзок, безрассуден, и полон просто чудовищного самомнения.
Заливский с невероятной энергией стал заниматься организацией «наездов», то есть партизанских отрядов, которые должны были вторгнуться на территорию Царства Польского. Вот Витт и отправил меня в Лион.
Заливский, при всём своём диком нраве и непомерном самолюбии, довольно-таки умело разделил Царство Польское на 18 округов, и для каждого из них предназначил по своему эмиссару (в основном это были бывшие чины польской армии, от унтер-офицеров до поручиков). За списочком этих 18 эмиссаров и послал меня Витт.
Заливского я обольстила уже буквально с первой нашей встречи. Он сдался сразу. Да и что удивительного?! Думаю, я была первая аристократка, которая позволила приблизиться к себе этому самозваному полковнику.
И уже 20 февраля Витт знал, что Заливский назначил вторжение своих преступных шаек на 19 марта. Однако миссия моя ещё не была закончена, и я продолжала оставаться в Лионе и продолжала терпеть настойчивые и небезуспешные ухаживания Заливского…
Перешёл границу во главе одного небольшого отряда и сам Заливский. Произошло это близ местечка Уланова, откуда Заливский двинулся вглубь Царства Польского. Изловить этого негодяя, увы, не удалось, но совсем не по моей вине. Я сообщила о нём Витту всё, что только можно было узнать.
Удачнее обстояли дела с отрядом Каспара Дзевецкого, который вторгнулся в Сандомирский уезд, чтобы напасть на казачий пост у местечка при впадении речки Чёрной в Вислу. Но благодаря моей записке, которую я успела переслать Витту, казаки сумели предупредить людей Дзевецкого, и, захватив их, отправили в Варшаву, к Витту. Дзевецкий по дороге отравился. Граф прислал мне благодарственное и даже весьма нежное письмишко.
Предприятие Заливского, как ни было оно бесцельно и бессмысленно, поддерживало в Царстве Польском некоторое брожение, тем более опасное. Угрозы, убийства и мелкий грабёж входили в программу действий отрядов мнимого полковника, новоявленного вождя польской революции.
Удалось поймать около восьми руководителей повстанческих шаек. Все они были преданы Виттом уголовному суду и казнены. Но наибольшее впечатление на шляхту произвела казнь Завиши, одного из главнейших сподвижников Заливского.
К поимке сего Завиши я имела некоторое отношение. Во всяком случае я прислала Витту несколько записочек, в коих указывала места, где он может скрываться.
Вскорости после того, как Завиша попался, «наезды» Заливского пошли резко на убыль. Собственно, казнь Завиши была на самом деле последним актом кровавой драмы «наездов» Заливского.
Поэтом главный центр эмиграции стал смещаться в Дрезден, поближе к границам Царства Польского (эти горе-революционеры ожидали почему-то, что вследствие акций Заливского воспоследуют общие беспорядки в Германии; в общем, хотелось им быть поближе к событиям, которых, слава Богу, не произошло), и я вернулась в Варшаву, к своему Витту, с головой ушедшему в казни мятежников. Остававшееся время он уделял мне, и был вполне даже нежен. Как будто ничего ещё поначалу не предвещало нашего разрыва.