Читать интересную книгу Ельцин - Тимоти Колтон

Тон выступлений был патерналистским и поучающим. Когда в конце заседания Ельцин пристыженно попытался оправдаться, Горбачев прервал его на полуслове: «Борис Николаевич, ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовывать здесь?» — «Нет, сейчас уже не надо», — с запинкой ответил Ельцин. Затем Горбачев с важным видом указал Ельцину на его «гипертрофированное самолюбие» и ребяческую потребность в том, чтобы вся страна «вращалась вокруг твоей персоны», как это было в Москве после 1985 года. Несколько выступивших обвинителей посоветовали Ельцину хорошенько обдумать все, что произошло на пленуме, и извлечь из этого урок, осознав собственную «политическую незрелость». Шеварднадзе, который после Яковлева был самым либеральным членом Политбюро, уличил Ельцина в «безответственности» и «примитивности» его позиции. Председатель советских профсоюзов Степан Шалаев заявил, что Ельцину следует с вниманием отнестись к Лигачеву, аппарат которого был «огромной школой для каждого коммуниста, который принимает участие в их работе»; эта мысль была подхвачена и Рыжковым. Сергей Манякин сказал, что Ельцин тянул время со вступлением в партию в 1960-х годах и никогда не был надлежащим образом закаленным коммунистом и гражданином; Лигачев совершил ошибку, слишком мягко относясь к Ельцину и не «ударив кулаком по столу» при его выходках[529].

В заключительном слове Ельцин назвал пленум «суровой школой… для меня за всю жизнь». Он попытался на ходу переформулировать несколько своих предложений в примирительной форме, сказав, например, что, говоря о восхвалении Горбачева, имел в виду всего «двух-трех товарищей». Ельцин признал, что в итоге согласен с оценкой своего выступления: «То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, — это ошибка». Затем Горбачев спросил, способен ли Ельцин продолжать свою работу, тем самым показав, что готов к примирению, если Ельцин возьмет свои слова обратно. Ельцин на это не согласился и снова повторил, что просит освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК. В ответном слове Горбачев назвал выступление Ельцина «политически ошибочным» и призвал Политбюро и МГК собраться, чтобы рассмотреть его заявление об отставке[530]. Ельцин, как и все остальные, проголосовал за эту резолюцию.

Все же еще оставалось время на то, чтобы как-то замять скандал. Через несколько дней собралось бюро горкома. На заседании Ельцина осудили за то, что он выступил, не посоветовавшись с товарищами, но в резолюции говорилось, что ему следует разрешить остаться на посту первого секретаря. Сообщить об этой резолюции Горбачеву члены бюро поручили Сайкину, пользовавшемуся самой хорошей репутацией. Тем не менее генсек решил, что дело закрыто, и не захотел с ним встретиться. Ельцин присутствовал на заседании Политбюро 31 октября, где снова просил прощения за свое выступление десятью днями раньше. В своих мемуарах он об этом не упоминает. В Политбюро он сообщил собравшимся, что согласен с предложением бюро МГК и готов остаться московским руководителем:

«Я переживаю критику после своего выступления на Пленуме. Причиной выступления было беспокойство за то, что перестройка набрала было скорость, а теперь мы теряем эту скорость. Я готов дальше работать, надо держаться курса на перестройку. Признаю, что очень много брал на себя, что виноват. В чем именно виноват, еще не увидел, по-настоящему не нащупал. С середины 1986 года чувствую сильные психологические перегрузки. Надо было открыто идти с этим к товарищам в горкоме, в Политбюро. Но мешало самолюбие. И это главная моя ошибка. Готов отдельно поговорить и с Егором Кузьмичом [Лигачевым], и с Александром Николаевичем [Яковлевым], и с Георгием Петровичем [Разумовским]. Товарищи в горкоме от меня не отвернулись, просят остаться, хотя и осуждают за выступление».

Горбачев выслушал его абсолютно бесстрастно[531].

3 ноября Ельцин послал Генеральному секретарю письмо, в котором повторил свою просьбу. Горбачев посоветовался с несколькими членами Политбюро и позвонил ему, чтобы отказать без долгих рассуждений. Он был сыт по горло выходками Ельцина. Возникла и новая проблема: Ельцин не дезавуировал фальшивые выдержки из своего выступления 21 октября, которые просочились в московскую и иностранную прессу. «Он [Ельцин] явно начинает уже ощущать себя „народным героем“, — сказал Горбачев своим помощникам[532]. За его словами скрывалось беспокойство по поводу того, что мнение Ельцина разделял и народ.

Ошеломляет то, насколько близки к компромиссу были эти два гладиатора! 21 октября, даже после того, как Ельцин отказался отозвать свое прошение об отставке, Горбачев заявил пленуму, что должность руководителя Московской партийной организации вполне Ельцину по силам, если он „сможет сделать выводы“ и хорошо работать[533]. Ельцин смиренно признал свою неправоту и 31 октября, и 3 ноября. 10 ноября Анатолий Черняев в письме рекомендовал Горбачеву сохранить Ельцина в рядах своих союзников, проявив великодушие и приверженность реформам, и не превращать его в отверженного[534]. Ельцина можно было оставить главой Московской партийной организации, мягко его отшлепав, а не отлупив изо всех сил. Его вполне можно было заставить подписать пакт о ненападении, выведя из состава Политбюро (к чему он и стремился уже с сентября) и оставив возможность для возвращения. Если бы это было сделано, как признался мне Ельцин в интервью в 2002 году, „тогда история могла бы повернуться в другую сторону“[535].

7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, Ельцин стоял на трибуне Мавзолея рядом с другими советскими лидерами, принимая военный парад и демонстрацию трудящихся. Приехавший в Москву Фидель Кастро, которого восхитило мужество Ельцина (впоследствии он будет с презрением относиться к проводимой им политике), от всей души его обнял. На кремлевском приеме для дипломатического корпуса, как писал посол США Дж. Мэтлок, Ельцин стоял в стороне от своих коллег по Политбюро. „На его лице играла глуповатая улыбка, он периодически переминался с ноги на ногу, как школьник, наказанный учителем“[536].

Во время выходных по случаю праздника Ельцин, теперь руководствуясь своим базовым сценарием выживания, собрал у себя всю семью, чтобы обсудить свое бедственное положение. Отправят ли его работать в промышленность, сошлют ли в Свердловск или случится что-нибудь похуже? Переживаемое им напряжение вылилось наружу в нездоровой форме 9 ноября. Окровавленного Ельцина нашли в комнате отдыха горкома на Старой площади. „Скорая помощь“ доставила его в ЦКБ (Центральную клиническую больницу — главную больницу кремлевской сети) на Мичуринском проспекте. Ельцин распорол себе левую сторону груди и живота канцелярскими ножницами. Выбор орудия и поверхностный характер раны, которую не пришлось даже зашивать, показывают, что это, скорее, было проявление гнева, гнетущего чувства бессилия и, возможно, ненависти к себе, чем попытка самоубийства. В больнице Ельцин сказал врачам, что у него был „срыв“, что его мучили головные боли, боли в груди и учащенное сердцебиение: „Видимо, организм не выдержал нервного напряжения“[537]. Наина Ельцина была настолько озабочена психическим состоянием мужа, что приказала его главному телохранителю, Юрию Кожухову, еще до выписки Ельцина из ЦКБ убрать из дома и с дачи охотничьи ножи, оружие и стеклянные предметы. Подруге она призналась, что приняла меры и против возможной попытки покончить с собой с помощью сильнодействующих лекарств[538].

Окончательно падение Ельцина было закреплено на пленуме Московского горкома, созванном Горбачевым и Лигачевым вечером 11 ноября. Тем утром Горбачев позвонил Ельцину в ЦКБ и сообщил, что за ним приедут офицеры КГБ. В ответ на протесты Ельцина, пытавшегося сказать, что он слишком слаб, чтобы без помощи даже дойти до туалета, Горбачев отрезал: врачи помогут. Только в этот момент Генеральный секретарь решил посоветоваться с министром здравоохранения Евгением Чазовым; Чазов предупредил, что участие в общественных мероприятиях может быть опасно для здоровья Ельцина; Горбачев ответил, что вопрос решен и что Ельцин дал согласие[539]. Когда на Мичуринский проспект прибыли охранники, Наина Иосифовна находилась в палате мужа. Она хотела, чтобы Ельцин отказался ехать. Он не согласился с женой, потому что все еще надеялся на благополучный исход и считал, что отказ приехать может быть воспринят как проявление трусости и поставит его сторонников в московском бюро в трудное положение. Ельцин боялся повторения послевоенного „ленинградского дела“, когда руководство второго по значимости города СССР по приказу Сталина было уничтожено. Пока он об этом не сказал, Наина уговаривала его остаться в больнице, „но тут я ничего не могла сделать“[540]. В свете последовавших событий следует отметить, что одним из обвинений Сталина против ленинградцев в 1949–1950 годах было то, что они пытались настроить правительство РСФСР против центрального правительства[541].