Я приводил отрывки из рецензий, чтобы доказать, что никакие привходящие обстоятельства, никакие рецензии не могли повлиять на мой выбор. Значит, оперетта мне действительно была чужда, раз я из нее ушел, несмотря на заметный успех и похвалы. И никогда об этом уходе не пожалел.
Этот период моей жизни был особенно богат событиями и встречами, частыми гастрольными поездками. Немало в это время изъездил я городов нашей страны, гастролируя с опереттой и театрами миниатюр. Об одной такой поездке напомнило мне полученное недавно письмо от моего друга, журналиста, живущего в Горьком… Это было в 1923 году. Нэп «набирал силы». Дельцы-антрепренеры были отменно изобретательны и делали все, чтобы привлечь публику. А так как всякий предприниматель заботился прежде всего о своих барышах, то, естественно, реклама появлялась самая невероятная. Однако невероятного в то время было столько, что оно уже переставало поражать и рекламному трюку надо было быть сверхзавлекательным, чтобы он кого-нибудь пронял. Сегодня же, когда реклама превратилась просто в объявление, прочитав в газете:
«ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ»
(2-ой город, театр, Грузинский пер.).
ТЕЛЕГРАММА! ТЕЛЕГРАММА!
На Ньюпоре летит из Петрограда в Нижний-Новгород! КОРОЛЬ СМЕХА! Премьер Московского театра «Эрмитаж» и Петроградского театра «Палас»
ЛЕОНИД УТЕСОВ
СПУСК! 27 февраля 1923 г., в 8 ч. вечера в театре «ВЕСЕЛЫЕ МАСКИ» Читайте афишу, – управляющий театром А. Н. Анисов, —
вы, наверно, так бы и застыли в изумлении.
Фотокопию этой рекламы и рецензию из газеты «Нижний-Новгород» и прислал мне мой друг, нашедший недавно эту старую газету.
Конечно, ни на каком «Ньюпоре» я не летал, а приехал на концерт самым обычным поездом. Но обыватель падок на экзотику, да и только ли обыватель!
Во всяком случае, я очень благодарен другу: эта курьезная реклама заставила меня улыбнуться, а рецензия напомнила о том, о чем я и сам забыл, – оказывается, в то время я выступал и как трансформатор.
* * *
«Войдя сюда, сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский», – если вы помните, это было написано над входом в киевский подвальчик «ХЛАМ». Я не знал тогда Маяковского, знал только, что он есть. Все же «шляпу» снял, правда, это была кожаная фуражка.
Но вот однажды я с ним познакомился. Каким был Маяковский, все знают – большой, с мощным голосом, дерзко остроумный и, если хотите, даже внушающий страх. И в то же время легко уязвимый человек. Так что вся эта внешняя дерзость была, несомненно, броней, выработанной необходимостью постоянной защиты от нападок, оскорбительных выпадов, неприятных выкриков из зала во время выступлений, да и просто в жизни.
Никогда не забуду, как в Ленинграде Маяковский позвал меня на свое выступление в зале Академической капеллы. Читал он в тот вечер мастерски, его хорошо принимали и не было никакого основания тревожиться. И все же, когда я вошел к нему в антракте, он схватил меня своими большими руками за плечи и, пытливо глядя в глаза, неожиданно робко спросил:
– Утесик, что они меня там, ругают?
– Что вы, Владимир Владимирович, все очень довольны.
Он посмотрел немного успокоенным взглядом и вдруг снова сказал:
– Только правду, Утесик, только правду…
Я, желая его рассмешить, широко и лихо перекрестился:
– Вот вам одесский истинный крест.
Он в самом деле расхохотался.
Однажды Маяковский пригласил нас с женой на вечеринку. Он жил тогда в Лубянском проезде. У него собралась небольшая компания. Время было скудное, и всех радовала обильная еда и все то, что «принимается» до еды. Когда наступил момент коронного блюда, Маяковский объявил:
– А сейчас я угощу вас таким кушаньем, какого вы никогда еще не ели.
Маяковский ушел на кухню, а гости с нетерпеливой и недоверчивой улыбкой глядели друг на друга.
Владимир Владимирович торжественно внес блюдо, на котором лежал аппетитно зажаренный поросенок с кисточкой петрушки в пятачке, окруженный чудесным сооружением из гарнира.
Все радостно оживились – поросенок в это время был редкостью. Но что же в нем необыкновенного?
– Это поросенок-самоубийца, – объявил Маяковский.
– Как это так? Почему? – послышалось со всех сторон.
– Потому что он покончил жизнь самоубийством, – сказал смеясь Маяковский. И мы тоже все расхохотались. Уж слишком необычное сочетание понятий.
– Что вы рычите! Я вам расскажу, как это произошло. Мы купили живого поросенка и собирались его откармливать на кухне. Если хотите знать, мы его даже полюбили. Как он очутился на подоконнике и умышленно или невольно бросился из окна, я не знаю. Мы только услышали визг. Пошли и забрали его. Но он уже был не поросенок, а свинина.
Встречался я с Маяковским и дальше. То тут, то там. Однажды даже в Париже, на вечере сотрудников нашего посольства и торгпредства, где выступали А. В. Луначарский, В. В. Маяковский и, так уж мне повезло, я. Были и потом разные встречи, ничем особенным не запечатлевшиеся. Можно много раз встречаться с человеком, но один какой-нибудь эпизод навсегда останется в памяти. Как, например, вечер на открытии сезона Клуба мастеров искусств в Старо-Пименовском. На нашем капустнике были интересные люди, известные политические деятели, знаменитые артисты Художественного и Малого театров. Была веселая, разнообразная, талантливая программа. Все были в хорошем, радостном настроении. И только Маяковский мрачно сидел где-то в углу У сцены.
Вдруг кто-то голосом, в котором даже не было надежды на свершение своего желания, тихо сказал:
– Просим Маяковского.
Владимир Владимирович сумрачно оглядел зал. Но тихий этот выкрик: «Просим Маяковского» – вызвал бурную реакцию.
– Маяковского просим! Просим Маяковского!
Он встал, тяжелым шагом прошел между столиками и начал читать:
"Уважаемыетоварищи потомки!…над бандойпоэтическихрвачей и выжигя подниму, как большевистский партбилет,все сто томовмоихпартийных книжек!"
Маленький зал клуба огласился неудержимым «браво».
Я, как и все, почувствовал, что стоит гигант человек огромного таланта, если хотите, предвидение будущего.
А потом пришел день, когда его не стало. Все думали, гадали: почему? отчего? Придумывали разные причины, и никто не знал точно. Но все чувствовали – произошла трагедия, ушел великий человек.
Я по многим причинам с благодарностью вспоминаю «Свободный театр», но особенно потому, что именно здесь в двадцать втором году я начал читать рассказы Зощенко, в двадцать четвертом – Бабеля, а в двадцать шестом – стихи Уткина, его «Повесть о рыжем Мотеле», иначе говоря, я начал читать произведения советских авторов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});