Это письмо тоже нагрели и подрумянили утюгом. Между строк было написано:
Порт Неаполя ТЧК
1 эсминец, 2 госпитальных судна ТЧК
Огромные трудности, почти ничего не видно ТЧК
Я должна навестить маму ТЧК КОНЕЦ
Поездка по железной дороге из Неаполя в Рим продолжалась три часа шесть минут. Все это время Лаура д’Ориано, ни о чем не подозревая, сидела напротив агента тайной полиции, который по прибытии на вокзал Рома-Термини передал ее римскому коллеге. Тот последовал за ней до квартиры родителей на Ларго-Бранкаччо, 83. Все десять дней, пока Лаура д’Ориано находилась в квартире, этот дом оставался под наблюдением. Поскольку же она почти не выходила, посетителей не принимала и писем не писала, полицейские донесения были очень кратки и малоинформативны. Что происходило в те дни, так и останется неизвестным.
Можно предположить, что, когда после полутора лет разлуки Лаура вдруг позвонила в дверь, ее встретили с большой радостью и что мать и дочь прямо на пороге сердечно обнялись и, наверно, всплакнули. Далее, можно предположить, что мать провела Лауру в салон, усадила на диван и принялась потчевать чаем или яичным ликером и печеньем. Лаура, наверно, удивилась, что мать одна в большой квартире. А потом мать, наверно, рассказала ей, как вышло, что члены семьи один за другим покинули ее.
Братья Лауры на пути из Марселя в Рим в одночасье заделались пламенными приверженцами фашизма. И едва только сошли в Остии на берег, помчались на ближайший призывной пункт и записались в пехотный полк, который вскоре был переброшен в Восточную Африку. С тех пор они почти одинаковым почерком писали матери письма ничего не говорящего содержания из Массауи, Аддис-Абебы и Адуи.
Обе младшие дочери забыли в Риме про свои мечты о русских царевичах и очень заинтересовались молодцеватыми чернорубашечниками в надраенных сапогах. Одна вышла за бухгалтера из министерства финансов, вторая уехала в Грецию и стала медсестрой на госпитальном судне.
И наконец, несколько месяцев назад отец отправился в Албанию по делам, какими надеялся поправить финансы всего семейства. Он вложил последние деньги в одну из типографий Тираны, которая специализировалась на нотной печати и обеспечивала первоклассное качество по внеконкурентным ценам – могла бы обеспечивать, если бы в декабре 1939 года у нее не закончились бумага и типографская краска, поскольку на пришедшем в упадок мировом рынке поставщиков было уже не найти.
Возможно, рассказ матери занял несколько часов, и Лаура просила повторить то или другое еще два-три раза, чтобы удостовериться, что поняла все правильно. Вполне возможно, что мать и дочь вместе пошли на кухню и приготовили поесть, может быть parmigiana[61] или spaghetti aglio e olio[62], а перед сном вспоминали всякие семейные истории. Может статься, выпив на сон грядущий рюмочку-другую яичного ликера, они спели несколько песен. Не исключено, что на другой день за утренним кофе продолжили разговор и еще раз вспомнили все, что обсуждали накануне, и что потом играли в карты, занимались домашними делами, делали друг другу прически или рассматривали старые фотографии.
Все это можно себе представить, но доподлинно неизвестно ничего, потому что дежурившие на улице агенты все десять дней Лауру почти не видели. Каждое утро мать и дочь делали покупки в лавочке на углу, а потом снова исчезали в квартире. Развлекаться обе никуда не ходили, гости их не навещали – ни в сочельник, ни на Рождество, ни в День святого Стефана.
Через десять дней сыщики уверились, что разведчица Лаура д’Ориано шпионажем в столице не занимается, со связниками встречаться не будет, а в Рим приехала исключительно по семейным причинам.
Но чтобы избавиться от последних сомнений, они беспрепятственно позволили ей утром 27 декабря 1941 года вернуться с дорожной сумкой на Главный вокзал и купить билет второго класса до Неаполя. Поскольку же на сей раз она писем не отсылала, агентам тайной полиции не пришлось разделяться, оба они сели в ее купе, на случай, если она все-таки встретится в поезде со связником.
Однако в половине одиннадцатого, когда поезд тронулся, Лаура д’Ориано по-прежнему была одна и оставалась одна во время получасового перегона до первой промежуточной остановки в Литтории. Когда поезд остановился, она выглянула в окно, рассматривая выходящих пассажиров. На платформе было необычно много карабинеров, которые держали вагоны под прицелом автоматов. Двое мужчин в черных кожаных плащах быстро прошагали мимо окна и сели в поезд.
Через несколько секунд они вошли в купе Лауры д’Ориано. Козырнули, представились как maresciallo[63] Риккардо Паста и maresciallo Джованни Спано и попросили предъявить документы. Затем ее арестовали по подозрению в военном шпионаже против Королевства Италия.
Лауре д’Ориано надели наручники, ближайшим поездом доставили обратно в Рим и поместили в тюрьму Регина-Цели, пропитанный сыростью бывший женский монастырь XVII века. Один из флигелей был зарезервирован для муссолиниевской тайной полиции Овра, которая держала там в одиночках политических заключенных и проводила допросы.
Глава четырнадцатая
В Лос-Аламосе шло время. Дни, недели, месяцы Феликс Блох жил с семьей в городе, который официально не существовал и не был обозначен на карте. Город не имел ни почтового индекса, ни телефонного кода, ни спортивных обществ, и жители его не имели ни избирательного права, так как им не разрешалось фигурировать в избирательных списках, ни телефонных номеров, а свои письма были обязаны перед отправкой предъявлять военной цензуре.
День за днем в одно и то же время показывая на одних и тех же контрольных пунктах служебный пропуск, хотя одни и те же военные полицейские давно знали его в лицо и приветствовали по имени, Феликс Блох пытался рассматривать все это как часть большой скаутской игры. Старался не обращать внимания, что, когда его жена ездила в Санта-Фе за покупками, за каждым ее шагом следили сотрудники секретной службы, которые издалека бросались в глаза, потому что были слишком хорошо одеты – черные костюмы, черные шляпы, серые галстуки, белые, неизменно свежеотутюженные сорочки. Он старался воспринимать с юмором, что ему нельзя говорить с сыновьями на швейцарском немецком, поскольку желторотые военные полицейские из Оклахомы считали его цюрихский диалект венгерским, или эсперанто, или невесть каким тайным языком. А вечером, укладывая детей на раскладушки и укрывая простынями с черными печатями «USED», призывал себя к порядку и твердил, что все это происходит во имя великой цели.
Эксперименты с трубчатыми бомбами в отдаленных каньонах продвигались успешно. Методика имплозивного запала – сложная, но предельно надежная – сформировалась. Оппенгеймер остался доволен, когда в конце октября 1943 года Феликс Блох, Эдвард Теллер и Джон фон Нейман представили ему свои результаты.
Последняя трудность заключалась в получении двадцати – тридцати килограммов урана-235, необходимых для строительства бомбы. Во всем мире еще не существовало такого количества искусственного изотопа, ведь его добывали из природного урана при колоссальных затратах энергии, сырья и рабочей силы. Но военное министерство быстро построило в отдаленных районах Америки огромные заводы и наняло в общей сложности сто пятьдесят тысяч рабочих, которые непрерывно производили уран-235 и плутоний, понятия ни имея об их назначении.
Из теоретической игры ума в тесном кругу друзей бомбовый проект Роберта Оппенгеймера всего за год превратился в самое дорогостоящее научное предприятие в истории человечества. Никаких принципиальных препятствий более не существовало, главные технические проблемы были разрешены. Но технические решения одновременно дали и ответы на важные этические вопросы – или по меньшей мере представили их бесполезными. Например, первый вопрос совести – допустимо ли строить атомную бомбу просто потому, что это возможно, – потерял смысл с тех пор, как для этой цели выросли целые города, были ассигнованы миллиарды долларов и получили работу сто пятьдесят тысяч человек. Закрытие проекта уже по финансовым причинам стало невозможным.