Он ушел в рейс, как будто примирившись с женой. Через месяц он вернулся; она была в Луге у своих родственников[389] и должна была вернуться одновременно с ним. Мы встретили Сашу где-то в городе, он был очень весел и спокоен, гуляли, потом ужинали на «Крыше»[390], там встретили одного общего знакомого, Юзю Кринкина[391], секретаря НКИД[392] в Ленинграде и председателя «Ленарка»[393] (кино). Саша писал изредка сценарии (один даже поставили), бывал в «Ленарке» на всех закрытых просмотрах и считал себя большим специалистом по кино. После поездок за границу стал писать рецензии и о картинах, виденных им там, и выступал на собрании «Ленарка» с большим апломбом.
Разговор затянулся, мы вышли вместе в светлую ночь и решили пойти к Саше, у которого были дома вино и возможность продолжать разговор. Там мы застали недавно приехавшую Ниту; сидели часов до пяти. Потом закрыли занавески и решили поспать немного. Кринкина уложили на кожаном диване с высокой спинкой, к которой была придвинута кровать, оставшаяся для нас троих. В другой комнате спали брат и сестра Наташи, и она сама выразила готовность пойти туда и лечь вместе с Ниной, но я категорически воспротивилась, и мы легли втроем, я к стенке, потом Наташа, потом Саша, совершенно откровенно выражавший желание обнять не ее, а меня. Спать, конечно, никому не пришлось. Только иногда из-за спинки дивана доносилось кряхтение Кринкина и вздохи: «Ох, Господи! Грехи наши тяжкие».
На даче[394] он появился неожиданно. Я гуляла на берегу озера с Юлей, и Аська бегал где-то поблизости, вдруг он примчался и сообщил, что приехал Саша. Я цеплялась за Юлю, но он деликатно ушел к себе в гостиницу, предоставив меня на съедение Саше. Первый вечер обошелся довольно мирно, в 8 ч[асов], как всегда, я уложила Асю, потом мы пошли бродить, пока не стемнело, и я не промерзла, пришлось вернуться домой. Он пытался остаться ночевать, но я его выпроводила к последнему поезду, сказав совершенно ясно, что он может успокоиться, я больше никогда с ним не буду.
Он уехал в мрачном настроении. Я надеялась, что он больше не появится. Но через день он опять приехал, уже слегка пьяный, привез с собой еще две бутылки и целую пачку исписанной бумаги, которую я отказалась читать (с тех пор он писал мне только на машинке). Он сел за стол, пил и писал и читал мне вслух написанное. Это были какие-то сказки, действующими лицами которых были я, он, Нита, обращенные ко мне дикие уверения и мольбы о взаимности. Мне надоело слушать эту галиматью (которую он впоследствии обработал для Мюзик-холла), и я ушла в гостиницу к Юле, где мы превесело ужинали. Вернувшись, я застала доктора в том же положении, только выпившим все вино с духами, исписавшим кипы бумаги и намеревавшимся мне это прочесть. Я вовремя его остановила. Тогда с ним сделалось что-то ужасное, он бился головой об стенку, обливался слезами, выгрыз из руки кусок кожи, валялся по полу, жег рану на руке папиросой и, что хуже всего, опоздал на последний поезд. Мне предстояло провести ночь в этом приятном обществе. Я хотела отвести его в гостиницу к Юле, я сама предпочла бы уйти туда, но он меня не пустил, и я спокойно легла в свою постель. Он сначала сидел за столом и писал, потом прилег сверху, вскочил, забегал по комнате и потом чуть не изнасиловал меня, потом рыдал, прося прощения, и т. д. всю ночь. Я так устала, что уснула под аккомпанемент его рыданий. Он уехал с первым поездом, ему надо было быть на п[аро]х[оде].
Я решила, что больше он не появится. Нет, он приехал в тот же вечер, еще более пьяный и с бутылками.
Я принялась его бранить, уговаривала бросить все эти глупости, мешающие мне хорошо к нему относиться. Наутро он должен был уйти в рейс, я боялась, чтобы он не опоздал на поезд, и выпроводила его заранее. Было начало сентября, холодная, совершенно темная ночь, ветер, заставлявший стонать деревья, я одна в маленькой даче при свете керосиновой лампы, готовой погаснуть, а этот сумасшедший бродит вокруг дома и заглядывает в окна. Я дрожала от страха, что он опоздает на поезд, но Юля, обеспокоенный моими рассказами о поведении Саши, бродил поблизости и видел, как он на ходу вскочил в последний вагон. Через несколько дней холод вынудил меня уехать с дачи.
Еще летом, ужиная как-то с одним приятелем[395] на «Крыше», я обратила внимание на молодого человека неопределенной национальности, но несомненно моряка по профессии, который много раз приходил приглашать меня танцевать. Я неизменно отказывалась, потому что танцевала только со своим спутником, что не помешало этому незнакомому юноше подойти перед нашим уходом и произнести длинный комплимент моим танцам, «которых я могла бы не стыдиться нигде». Я пожала плечами и сухо поблагодарила, и мы уехали.
Другой раз повторилась та же история. На этот раз, уговаривая меня потанцевать, смуглый юноша успел ввернуть несколько слов из своей биографии. Мой спутник выражал нетерпение и неудовольствие по поводу этого непрошенного собеседника. Но неожиданно разговор оживился обнаружением многих общих знакомых. До сих пор он говорил на каком-то странном диалекте с английским акцентом и оборотами речи, например: «40 минут после одного», а тут, упомянув имя Зои Троицкой, своей бывшей жены, перешел на чистейший русский язык и кончил тем, что покорил моего сурового спутника своими морскими рассказами.
Тут к нам присоединился Саша Хрыпов, который жаждал танцевать со мной, и утащил меня в зал. Когда мы собирались уходить, к нам, пошатываясь, подошел наш новый знакомый и представился, Ржевский, Лев Александрович[396]. Мой приятель дал ему свою карточку с номером телефона, прибавив: «Позвоните, мы с Ольгой Александровной будем очень рады». В продолжение целого месяца Л.А. так и думал, что я M-me Форст и живу на Калашниковской набережной[397], он звонил туда несколько раз, но меня не оказывалось дома. А в тот вечер, когда я была с Сашей и Кринкиным, он только что пришел из рейса, загорелый и веселый, как чижик. Пока Саша и Kpинкин разговаривали на высокие сценарные темы, я отважилась потанцевать с Л.А., который был там с знаменитой кокоткой, выставив ее кавалера за дверь. Эту девушку он ценил очень высоко, говоря, что она — настоящий клад для моряков. Она действительно имела хорошие манеры, со вкусом и уместно одевалась, была неизменно весела и жизнерадостна — чего большего желать одинокому страннику, проводящему в городе 4 дня в месяц? Все это было мне сообщено тут же, я очень дружелюбно отнеслась к этой болтовне. Но все это привело к совершенно неожиданным результатам. Через час он уверял меня, что я ему «безумно нравлюсь», через два часа, что он меня любит. Провожая меня к зеркалу, он неожиданно схватил меня и поцеловал. Я почему-то не сердилась. Уж очень все это было стремительно и непосредственно. Я сообщила ему настоящий свой телефон, потому что он пожаловался, что никогда не застаёт меня дома.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});