«Из всех людей, с которыми мне приходилось сталкиваться в редакции „Русск<ого> Слова“, бесспорно, самым интересным человеком был И. Д. Сытин. В нем очень ярко выражено все то значительное – и положительное, и отрицательное, – что заключено в великорусском типе.
…И. Д. Сытин ничему не учился и никак не учился. Он пришел в Москву бедным мальчишкой, жил в конуре при книжной лавке и кое-как, с грехом пополам, выучился писать. Пишет он с орфографией, от которой грамотеи могли бы прийти в ужас, но смысл и склад его писем очарователен – простотою и в то же время лукавою обольстительностью. Не помню сейчас, в каком именно году Сытин открыл в Петербурге большой книжный магазин (на углу Невского и Фонтанки). После молебствия, как водится, была устроена обильная трапеза для приглашенных. Много говорилось речей интеллигентских, литературных, культурных, направленческих, вообще всяких. А сказал свое ответственное слово Иван Дмитриевич – ну, словно рублем подарил. Так это у него выходило ласково, тактично, умно и какое-то достоинство в необычайной скромности, и скромность в достоинстве. Каюсь, он меня всегда пленял. И обижал-то, случалось, меня и недооценивал (т. е. так казалось моей гордости), и все же мне даже доставляло удовольствие следить за изгибами его мысли и души, за тем, как изящно он изворачивается. Однажды, это уже было после Октябрьской революции – он приехал в Петербург хлопотать по разным делам, даже виделся с Лениным, о чем рассказывал с большим юмором. Будто бы Ленин сказал ему:
– Садитесь, Иван Дмитриевич.
А Сытин (это на него похоже) ответил:
– Сами-то, Владимир Ильич, хорошо ли сидите?..
Владимир Ильич расхохотался и заметил:
– Кажется, хорошо.
– Ну и ладно, присяду и я» (А. Кугель. Листья с дерева).
«Сытин обладал незлобивостью характера, хотя был страшный крикун и ругатель, но все это растворялось в его деловом размахе. Сытин был прирожденный коммерсант-предприниматель, купец-самородок. Он дерзал в своей работе и стремился все время быть на уровне передовых предприятий.
Как губка всасывает воду, так Сытин впитывал в себя все из достижений техники и культуры, что могло содействовать расцвету дела. И он не стеснялся в средствах, покупая писателей, ученых, техников-специалистов; делал он это очень смело. Когда ему стало ясно, что для дальнейшего улучшения своего производства нужны особые кадры, он стал претворять свою мысль в действительность.
И на своем юбилее, отвечая на приветствия, Сытин сказал, что из его планов будет осуществлена и организация графических мастерских и институт с соответствующими факультетами по всем отраслям производства. Он уже отпустил на это дело два миллиона и купил участок на линии Тверского бульвара.
У Сытина было несколько сыновей, из которых в деле при мне работали Николай Иванович и Василий Иванович. Николай Иванович обладал прекрасным характером, но дальше своего носа ничего не видел. Василий Иванович был живее и способнее, он неплохо вел детский отдел. Но Сытин, очевидно, мало верил в своих сыновей и всегда старался сам вести дело. В революционные годы Сытин был послан по распоряжению советского правительства в Америку. Но „русского американца“ не покорила эта обетованная земля, – он увидел там технику без души.
– Бездушные и черствые люди эти американцы, – говорил он, возвратившись из поездки за океан. – Размах их холодный и нет там российского вдохновения» (И. Павлов. Моя жизнь и встречи).
«Бессмертный человек. Ласков до сладости. Смеется каждой моей шутке. „Обожаемый сотрудник наш“, и опять на лице выражение хищное. Опять он затеял какие-то дела. Это странно: служит он просвещению бескорыстно – а лицо у него хищное, и вся его шайка (или „плеяда“) – все были хищные. Дорошевич, Руманов, Григорий Петров – все становились какими-то ястребами – и был им свойственен какой-то особенный сытинский хищный азарт! Размашисты были так, что страшно, – в телеграммах, выпивках, автомобилях, женщинах. И теперь, когда я сидел… рядом с этим великим издателем, который кланялся (как некогда Смирдин) и несколько раз говорил: „Я что! Я ничтожество!“, я чувствовал, что его снова охватил великий ястребиный восторг.
И опять за ним ухаживают, пляшут вокруг него какие-то людишки, а он так вежлив, так вежлив, что кажется, вот-вот встанет и пошлет к… матери» (К. Чуковский. Дневник. 1923).
«Натура этого незаурядного человека была сложная, и в ней уживались, как это ни странно, две крайности, две противоположности. С одной стороны, он „знал цену копеечке“, как про него некоторые говорили, был в деловых отношениях строг, даже суров и прижимист, любил, чтоб дело его было прочно, чтобы оно росло и процветало, но в личной своей жизни Сытин был скромен и нетребователен.
На себе я никогда не испытывал этой его деловой жесткости: возможно, что она и была, но я знаю о ней только по слухам. Зато хорошо знаю его широкий общественный размах, его близкое и благотворное участие во множестве культурных начинаний, знаю его огромную щедрость на дела просвещения и народного благоустройства.
После его пятидесятилетнего юбилея, когда всякие заседания и торжества были уже закончены, Сытин приехал ко мне, и мы долго и хорошо беседовали с ним, вспоминая наше многолетнее доброе знакомство. Он говорил, что счастлив был в эти юбилейные дни видеть своими глазами свое любимое дело окрепшим, признанным и для его личной жизни – завершенным. Осталась впереди только последняя его мечта, это – устроить под Москвой среди зелени садов городок печатного дела, где оборудованные по последнему слову техники были бы прекрасные дома для рабочих, свои школы, больницы, театры, свои подъездные пути, свой телефонный провод… Все – во имя книги! Все для торжества печатного слова! Средства для этого имеются, и мечту эту можно осуществить и без его личного участия.
– А вы?
– А я?..
Старческое морщинистое лицо его просветлело. Он взял мою руку, крепко сжал ее в своей и, улыбаясь, стал говорить со мной вдруг на „ты“, чего раньше никогда не бывало:
– Ты меня знаешь давно, всю жизнь… Ты знаешь, что я пришел в Москву, что называется, голым… Мне ничего не нужно. Все суета. Я видел плоды своей работы и жизни, и довольно с меня. Пришел голым и уйду голым. Так надо.
Потом он встал, все еще не выпуская мою руку, и тихо сказал мне на ухо:
– Только не рассказывай пока этого никому. Я от всего уйду… Уйду в монастырь.
Затем он обнял меня и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты.
Как все это было прекрасно, как характерно для такого человека, как Сытин. Всю жизнь отдавший духовным нуждам народа, создавший колоссальное дело, ворочавший миллионами, он под конец жизни решил отказаться от всего, от всех житейских благ и уйти, по его словам, – голым, каким пришел когда-то юнцом в Москву на трудовую жизнь» (Н. Телешов. Записки писателя).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});