«…я еще побыл у маэстро Papo, — пишет Шуман. — Флорестан, у которого с некоторых пор нет пристанища, помчался залитой лунным светом улочкой к моему дому. В полночь увидел я его в своей комнате лежащим с закрытыми глазами на диване. «Вариации Шопена, — заговорил он словно во сне, — все еще вертятся у меня в голове. Разумеется, — продолжал он далее, — они драматичны и совершенно шопеновские; вступление, хотя оно и достаточно округло (помнишь эти лепорелловские прыжки терциями?), представляется мне наименее подходящим к целому, но тема (зачем он написал ее в си мажор?), вариации, финал, адажио — в этом взаправду есть что-то, гений выглядывает здесь из-за каждого такта».
Одно только употребление прилагательного «шопеновский» и то и дело встречающееся слово «гений» должны были смягчить твердый нрав Фридерика.
А между тем он пишет:
«Вариации си мажор, на которые тому несколько дней получил я из Касселя от одного немца, восхищенного сими вариациями, десятистраничную рецензию, где после длинного вступления приступает он к разбору оных, такт за тактом, — он трактует не как вариации, всем иным подобные, а лишь как какие-то фантастические картины. О второй вариации он говорит, что Дон-Жуан с Лепорелло бегают, о третьей, что он обнимает Зерлинку, а Мазетто в левой руке гневается, а относительно пятого такта адажио говорит, что Дон-Жуан целует Зерлинку в ре-бемоль мажор. Плятер выпытывал меня вчера, где этот самый ре-бемоль мажор и т. д.»
У Шумана написано: «…und das aulgeblülmte В-dur den eisten Kuss der Liebe recht bezeichnet…»[80] Шопен поправляет Шумана; действительно, соответствующее место адажио написано в ре-бемоль мажор, но Шопен отпускает ядовитую остроту по поводу этого поцелуя в ре-бемоль мажор, остроту, которая затем неожиданно разрастается в целую историю.
Позднейшее знакомство двух композиторов не переросло в дружбу. Встрече этой мы обязаны описанием исполнения Шопеном его «Этюда ля-бемоль мажор» из 25-го опуса, знаменитым описанием, показывающим шопеновскую технику и содержащим ценные указания для пианистов. Фигура Шопена захватывает воображение немецкого романтика. В своем «Карнавале» он дает музыкальный портрет Фридерика, кстати сказать, весьма любопытный — «как представляли себе Шопена и романтиков» — и тоже содержащий кое-какие исполнительские ремарки к сочинениям нашего автора, например сфорцато в арпеджио аккомпанемента ноктюрна (смотри пример на стр. 126-й книги)! Быть может, этот «портрет» и причисление таким образом Шопена к Давидсбюндлерам и вызвали у автора ноктюрнов столь откровенно-неприязненное отношение к капитальному сочинению немецкого романтизма. На заданный ему вопрос, что он думает о «Карнавале» Шумана, Шопен ответил: «Он очень хорошо переплетен» («très bi en relié»).
Наконец Шуман посвятит Шопену свое фантастическое, навеянное Э. Т. А. Гофманом произведение — «Крейслериану». Шопен ответил ему посвящением Второй баллады; мы уже говорили о смысле этого посвящения.
Мы специально остановились на истории взаимоотношении двух музыкантов, имена которых слишком часто ставили рядом. История убедительно напоминает нам, насколько далек был Шопен от того, что называется романтизмом в музыке. Музыка Шопена романтична благодаря тому, что впитала она в себя из атмосферы тех лет, что взяла она от господствовавших тогда настроений. Сознательным стремлением Шопена было создание классической музыки, а в то же время и заимствование ее содержания из источников народного творчества. «Ты знаешь, сколько хотел я перечувствовать, и отчасти я уже добрался до ощущения нашей национальной музыки», — писал он Войцеховскому уже в 1831 году. Этот упор на народность, понимание своей роли посредника — как будто бы в соответствии с высказыванием Глинки: «Творит только народ, мы же записываем, обрабатываем, аранжируем»[81] — было, разумеется, романтизмом в гораздо более глубоком серьезном, точном значении этого слова, в ином и гораздо более верном смысле, нежели это представлялось начинающему Шуману.
И все-таки в своем одиночестве он был романтиком — Манфредом, Гяуром. Представим себе этого юношу — уже такого зрелого — в плену равнодушных, толкующих о никого не трогающих делах людей, который оглядывается вокруг, надеясь найти в этой толпе человека. И когда он встречает знакомое лицо женщины, очень красивой, казалось бы, холодной и недоступной, скрывающей свои тайны под маской светской обходительности, он протягивает к ней руки. Пани Дельфина подает ему свою для поцелуя — и вот уж первый роман и первая парижская дружба Шопена…
К счастью, об этом романе мы не знаем ничего. Все, что рассказывают о нем, — сплетни. Однако родителям Шопен пишет: «Встретил пани Потоцкую, которую, вы же знаете, как я люблю». Сразу же по приезде в Париж он попадает на обед к ее родителям, Комарам, назавтра отправляется на обед к ней. Это единственный человек, исключая Титуса, чье имя мы дважды встречаем в посвящениях: Шопена. Нам нетрудно представить себе тот вечер, может ночь, в комнате художника, когда, взяв в руки приготовленную к печати рукопись «Концерта фа минор», он бросает взгляд на это адажио, которое сочинено в память его давнего идеала, и мысленно или же и на самом деле зачеркивает имя Констанции Гладковской и пишет другое, Дельфины Потоцкий, этой гранд-дамы, связавшей свое имя выскочки с именем Щесного Потоцкого[82] тарговичанина[83]; гранд-дамы, в прекрасных чертах которой можно было заметить следы таинственных, мучительных встреч с Мечиславом Потоцким, сыном магната-предателя; гранд-дамы, вместе с которой в парижские салоны ворвался стенной ветерок, духота тульчинского дворца и благоухание летней Зофювки. В ней было что-то от Марии Мальчевского[84], что-то от Идалии Словацкого — и прежде всего царственная красота, умение носить наряды и мирить любовников, а кроме того, сто тысяч франков годового дохода, — такую ренту назначил ей разведшийся с нею жестокий супруг. Шопен смотрел на нее, как Марсель на мадам Ориан де Германт, немножечко как паж на недоступную княгиню, немножечко как плебей, которому больше всего льстило бы иметь такую царственную любовницу. Будем надеться, что пани Дельфина придала ему смелости. Старшая годами и весьма опытная в амурных делах, любовница блестящего денди графа де Флаоль и одного из сыновей Луи Филиппа, она сумела разглядеть в Шопене под маской светской благовоспитанности и очаровательной улыбкой горячее сердце и преждевременную мудрость.
Средь шумного бала,Случайно, в тревоге мирской суетыТебя я увидел, но тайнаТвои покрывала черты.
Этот романс Толстого — Чайковского мог бы, кажется, послужить иллюстрацией к встрече двух возлюбленных. Сердца их только ждали часа, чтобы излить свои тайны, они поняли это после первого же соприкосновения своих рук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});