в себе достаточно сил, чтобы противостоять Валуеву. Напротив, Гончаров продолжал, к неудовольствию министра, отстаивать принципы, которых он придерживался и ранее. В идеале, с точки зрения Гончарова, литература должна была ограничивать себя сама, без репрессивного вмешательства со стороны, посредством «строгой критики». Даже в тех случаях, когда тот или иной критик совершал что-то действительно возмущавшее Гончарова, он все же считал значительно более перспективными независимые от полицейского аппарата цензуры пореформенные суды, а не административные наказания. В своих записках он регулярно подчеркивал, что предпочел бы именно «критическое» или «юридическое» решение проблемы. Показательна и реакция Валуева, вполне понявшего эти планы Гончарова и резко их осудившего. Проблема заключалась в том, что Гончаров вообще был вынужден оставаться на цензорском посту, который стал несовместим с литературной деятельностью.
Служба Гончарова в цензуре в некотором смысле очень характерна для эволюции отношений между государством и публичной сферой в эпоху Великих реформ: если в самом начале царствования Александра II многим современникам казалось, что общественные институты можно и нужно развивать в сотрудничестве с государством, то к 1870‐м годам большинство категорически разочаровалось в этой идее. Обозначившиеся в деятельности цензурного ведомства противоречия подрывали стабильность империи и в некотором смысле предвещали ее конец. Если до цензурной реформы посредничество между литературой и цензурой было невозможно из‐за отсутствия самостоятельных литературных объединений и бюрократизации цензуры, то после реформы мечта либеральных бюрократов стала еще дальше благодаря появлению стремившихся к автономии литературных сообществ и ослаблению административного контроля. Теперь литераторы могли прямо выражать свое отношение к цензорам, которое неизменно оказывалось сугубо негативным, а цензоры, особенно высокопоставленные, по требованию руководства должны были не просто соблюдать букву закона, но зорко следить за его нарушениями, пользуясь своей проницательностью и умением интерпретировать публикуемые произведения. Литературные таланты и способности Гончарова служили вовсе не литературным целям — и не в силу желания писателя, а в силу все более и более антагонистических отношений между обществом и государственным аппаратом.
Причины разочарования Гончарова в службе, как кажется, из этой главы ясны. В этой части нашего исследования остается только один вопрос — как цензорская карьера сказалась на собственно литературном творчестве Гончарова, на его произведениях? Это станет предметом следующей главы.
Глава 4
РОМАН ЦЕНЗОРА
«ОБРЫВ» ГОНЧАРОВА И КРИТИКА НИГИЛИЗМА
Роман Гончарова «Обрыв» (1869) был опубликован меньше чем через два года после окончания службы писателя в цензуре, а написан в значительной степени во время этой службы. Связь этого произведения с современными проблемами, которые описывал и сам Гончаров в своих цензорских отзывах, не вызывает никаких сомнений. В этом смысле «Обрыв» не представляет исключения на фоне предыдущих произведений Гончарова, также соотносившихся с его деятельностью как чиновника: «Обыкновенная история», как отмечали многие современники (см. главу 1 части 1), во многом написана по впечатлениям от столкновения писателя с реалиями службы, «Фрегат „Паллада“» прямо описывает официальную дипломатическую миссию, где Гончаров был секретарем, а в «Обломове» отразились своеобразные представления об исторических процессах и географическом пространстве, сформированные во время путешествий и дипломатических переговоров[291]. В этой главе мы попытаемся продемонстрировать, что, с одной стороны, цензорская служба принципиально значима для понимания «Обрыва» и не ограничивается только источником отдельных деталей или образов, а с другой стороны, их связь оказывается далеко не прямой, как часто кажется исследователям.
Современная Гончарову критика, конечно, не могла прямо обсуждать службу писателя в цензуре и связывать ее с «Обрывом». Напротив, советские исследователи делали это постоянно и с большим удовольствием, однако редко вдавались в подробности[292]. С их точки зрения, критика «нигилизма» в романе и в цензорских отзывах в целом велась с одних позиций, и никаких противоречий здесь не возникало. У многих авторов суждения Гончарова-цензора часто привлекаются для характеристики позиции Гончарова-романиста[293]. В работах последних лет эта тенденция по преимуществу поддерживается, правда подчас с одобрительной оценкой гончаровских мнений: «Так воспринимал идеи „крайнего материализма“ автор „Обрыва“ (и он зачастую был недалек от истины) и из этого восприятия исходил в своих цензорских суждениях» (Котельников, с. 443). Отдельной областью оказались поиски источников «Обрыва» в цензорских документах Гончарова. Так, Л. С. Гейро утверждала, что на замысел «Обрыва» повлияло знакомство Гончарова со статьями Писарева, особенно посвященными Чернышевскому[294]. С. Н. Гуськов показал, что Гончаров пользовался фрагментами из романа Эркмана-Шатриана «Воспоминания пролетария», который он цензуровал, а также своими познаниями в области законодательства относительно распространения книг[295].
Мы попытаемся поставить под сомнение сложившийся и негласно разделяемый большинством исследователей взгляд на то, что Гончаров как автор «Обрыва» и Гончаров как цензор, по сути, критиковал нигилизм со схожих позиций. Напротив, писатель, как кажется, пытался в романе воплотить те возможности публичной критики «нигилизма», которые не могли найти места в его цензорской деятельности[296]. Отталкивание от роли цензора, однако, не означает независимости от нее: как кажется, опыт цензорской службы оказал на поэтику романа сильное влияние именно как негативный пример. Недовольный своей политической ролью как агента правительства, Гончаров создал уникальный роман, соединяющий открытую полемичность по отношению к политическим и литературным оппонентам автора с подчеркнутым отказом от прямого, «внеэстетического» высказывания.
В предыдущей главе речь шла о том, что Гончаров считал оптимальным способом противостояния политическим и литературным оппонентам публичную критику и судебные разбирательства, тогда как прямолинейную пропаганду и административное вмешательство он не поддерживал. В этой главе мы покажем, что эти его взгляды и беспокоившие цензора проблемы отразились в «Обрыве». В первом разделе разбирается сама романная форма, которую Гончаров пытался превратить в орудие публичной критики «нигилистов». Второй раздел будет посвящен своеобразному литературному «суду» над «отрицателем» Марком Волоховым, который тесно связан с изображением в романе эротических сцен — традиционным предметом беспокойства цензоров.
1. Реконструкция эстетики: Романная форма как политическая полемика
В статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) Гончаров полемизировал с «новыми реалистами», которых считал противниками настоящего искусства:
Они, сколько можно понять, кажется, претендуют на те же приемы и пути, какими исследует природу и идет к истине наука, и отрицают в художественных поисках правды такие пособия, как типичность, юмор, отрицают всякие идеалы, не признают нужную фантазию и т. д.[297]
Как мы видели в главе 3, Гончаров считал цензурные репрессии против своих литературных и политических оппонентов менее эффективным средством, чем справедливую критику. Позиция самого Гончарова в публичной сфере была во многом дискредитирована его сотрудничеством с цензурой, однако для такой критики могли подойти не только его прямые высказывания, но и