Читать интересную книгу Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена - Лоренс Стерн

Глава XXXV

Коллекция моего отца была невелика, но зато она состояла из редких книг, и это показывало, что он затратил не мало времени на ее составление; отцу, правда, очень посчастливилось сделать удачный почин: достать почти за бесценок пролог Брюскамбиля[169] о длинных носах — ибо он заплатил за своего Брюскамбиля всего три полукроны, да и то только благодаря острому зрению букиниста, заметившего, с какой жадностью отец схватил эту книгу. — Во всем христианском мире, — сказал букинист, — — не сыщется и трех Брюскамбилей, если не считать тех, что прикованы цепями в библиотеках любителей. — Отец швырнул деньги с быстротой молнии — сунул Брюскамбиля за пазуху — — и помчался с ним домой с Пикадилли на Кольмен-стрит, точно он уносил сокровище, всю дорогу крепко прижимая Брюскамбиля к груди.

Для тех, кто еще не знает, какого пола Брюскамбиль, — — ведь пролог о длинных носах легко мог быть написан и мужчиной и женщиной, — — не лишнее будет, прибегнув к сравнению, — сказать, что по возвращении домой отец мой утешался с Брюскамбилем совершенно так же, ставлю десять против одного, как ваша милость утешалась с вашей первой любовницей — — то есть с утра до вечера — что, в скобках замечу, может быть, и чрезвычайно приятно влюбленному — но доставляет мало или вовсе не доставляет развлечения посторонним. — Заметьте, я не провожу моего сравнения дальше — глаза у отца были больше, чем аппетит, — рвение больше, чем познания, — он остыл — его увлечения разделились — — он раздобыл Пригница — приобрел Скродера, Андреа, Парея, «Вечерние беседы» Буше[170] и, главное, великого и ученого Гафена Слокенбергия, о котором мне предстоит еще столько говорить — — что сейчас я не скажу о нем ничего.

Глава XXXVI

Ни одна из книжек, которые отец мой с таким трудом раздобывал и изучал для подкрепления своей гипотезы, не принесла ему на первых порах более жестокого разочарования, чем знаменитый диалог между Памфагом и Коклесом, написанный целомудренным пером великого и досточтимого Эразма[171], относительно различного употребления и подходящего применения длинных носов. — — Только, пожалуйста, голубушка, если у вас есть хоть малейшая возможность, ни пяди не уступайте Сатане, не давайте ему оседлать в этой главе ваше воображение; а если он все-таки изловчится и вскочит на него — — будьте, заклинаю вас, необъезженной кобылицей: скачите, гарцуйте, прыгайте, становитесь на дыбы — лягайтесь и брыкайтесь, пока не порвете подпруги или подхвостника, как Скотинка-хворостинка, и не сбросите его милость в грязь. — — Вам нет надобности его убивать. — —

— — А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка? — Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это все равно как если бы спросили, в каком году (ab urbe condita[172]) возгорелась вторая пуническая война. — Кто была Скотинка-хворостинка! — Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или, — основываясь на изучении великого святого Паралипоменона[173] — я вам посоветую лучше сразу же бросить эту книгу; ибо без обширной начитанности, под которой, как известно вашему преподобию, я разумею обширные познания, вы столь же мало способны будете постигнуть мораль следующей мраморной страницы (пестрой эмблемы моего произведения!), как величайшие мудрецы со всей их проницательностью неспособны были разгадать множество мнений, выводов и истин, которые и до сих пор таинственно сокрыты под темной пеленой страницы, закрашенной черным[174].

Глава XXXVII

«Nihil me poenitet hujus nasi», — сказал Памфаг; — — то есть — «Нос мой вывел меня в люди». — «Nec est, cur poeniteat», — отвечает Коклес; то есть «да и каким образом, черт возьми, мог бы такой нос сплоховать?»

Вопрос, как видите, поставлен был Эразмом, как этого и желал отец, с предельной ясностью; но отец был разочарован, не находя у столь искусного пера ничего, кроме простого установления факта; оно вовсе не было приправлено той спекулятивной утонченностью или той изощренной аргументацией, которыми небо одарило человеческий ум для исследования истины и борьбы за нее со всеми и каждым.

— — — Сначала отец ужасно бранился и фыркал — ведь иметь знаменитое имя чего-нибудь да стоит. Но так как автором этого диалога был Эразм, он скоро опомнился и с великим прилежанием перечитал его еще и еще раз, тщательно изучая каждое слово и каждый слог в их самом точном и буквальном значении, — однако ничего не мог выудить из них этим способом. — Быть может, тут заключено больше, чем сказано, — проговорил отец. — Ученые люди, брат Тоби, не пишут диалогов о длинных носах зря. — — Я изучу мистический и аллегорический смысл — — тут есть над чем поломать голову, братец.

Отец продолжал читать. — — —

Тут я нахожу нужным осведомить ваши преподобия и ваши милости, что помимо разнообразных применений длинных носов в морском деле, перечисляемых Эразмом, автор диалога утверждает, что длинный нос бывает также очень полезен в домашнем обиходе; ведь в случае нужды — и при отсутствии раздувальных мехов, он отлично подойдет ad excitandum focum (для разжигания огня).

Природа была чрезвычайно расточительна, оделяя отца своими дарами, и заронила в него семена словесной критики так же глубоко, как и семена всех прочих знаний, — и потому он достал перочинный нож и принялся экспериментировать над фразами, чтобы посмотреть, нельзя ли врезать в них лучший смысл. — Еще одна буква, брат Тоби, — промолвил отец, — и я доберусь до сокровенного смысла Эразма. — Вы уже вплотную подошли к нему, братец, — отвечал дядя, — по совести вам говорю. — — Какой ты быстрый! — воскликнул отец, продолжая скоблить, — я, может быть, еще в семи милях от него. — Нашел, — — проговорил отец, щелкнув пальцами. — Гляди-ка, милый брат Тоби, — как ловко я восстановил смысл. — Но ведь вы исковеркали слово, — возразил дядя Тоби. — Отец надел очки — прикусил губу — и в гневе вырвал страницу.

Глава XXXVIII

О Слокенбергий! правдивый изобразитель моих disgrazie[175], — о печальный предсказатель стольких превратностей и ударов, стегавших меня на самых различных поприщах моей жизни вследствие малости моего носа (другой причины я, по крайней мере, не знаю), — скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? — уверен ли ты, что его слышал?) — — впервые тебе крикнул: — Ну же — ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь — пренебреги твоими развлечениями — собери все силы и способности существа твоего — — не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах.

Каким образом весть об этом доставлена была в сенсорий Слокенбергия — — и знал ли Слокенбергий, чей палец коснулся клавиши — — и чья рука раздувала мехи, — — об этом мы можем только строить догадки — — ибо сам Гафен Слокенбергий скончался и уже более девяноста лет лежит в могиле.

На Слокенбергии играли, насколько мне известно, как на каком-нибудь из учеников Витфильда[176], — — иными словами, сэр, так отчетливо распознавая, который из двух мастеров упражнялся на его инструменте, — что всякие логические рассуждения на этот счет излишни.

— — В самом деле, Гафен Слокенбергий, излагая мотивы и основания, побудившие его потратить столько лет своей жизни на одно это произведение, — в конце своих пролегомен, которые, кстати сказать, должны бы стоять на первом месте — — не помести их переплетчик по недосмотру между оглавлением книги и самой книгой, — Гафен Слокенбергий сообщает читателю, что по достижении сознательного возраста, когда он в состоянии был спокойно сесть и поразмыслить о настоящем месте и положении человека, а также распознать главную цель и смысл его существования, — — или — — чтобы сократить мой перевод, ибо книга Слокенбергия написана по-латыни и в этой части довольно-таки многословна, — — с тех пор как я, — говорит Слокенбергий, — стал понимать кое-что — — или, вернее, что есть что — — и мог заметить, что вопрос о длинных носах трактовался всеми моими предшественниками слишком небрежно, — — я, Слокенбергий, ощутил мощный порыв и услышал в себе громкий голос, властно призывавший меня препоясаться для этого подвига.

Надо отдать справедливость Слокенбергию, он выступил на арену, вооружившись более крепким копьем и взяв гораздо больший разбег, чем все, кто до него выступали на этом поприще, — — и он действительно во многих отношениях заслуживает быть поставленным на пьедестал как образец, которого следует держаться в своих книгах всем писателям, по крайней мере авторам многотомных произведений, — — ибо он охватил, сэр, весь предмет — исследовал диалектически каждую его часть — он довел его до предельной ясности, осветив теми вспышками, что высекались столкновением природных его дарований, — или направив на него лучи своих глубочайших научных познаний — сличая, собирая и компилируя — — выпрашивая, заимствуя и похищая на своем пути все, что было написано и сказано по этому предмету в школах и академиях ученых, — вследствие чего книга Слокенбергия справедливо может рассматриваться не просто как образец — но как исчерпывающий свод и подлинный устав о носах, охватывающий все необходимые или могущие понадобиться сведения о них.