Читать интересную книгу Избранные сочинения - Марк Цицерон

IV. А уж если бывает возможно иногда — и нередко — по закону убить человека, то заведомо это не только законно, но больше того — неизбежно, когда отражаешь насилие насилием. Однажды в войсках Гая Мария войсковой трибун, родня самому полководцу, хотел изнасиловать воина и пал от его руки: честный юноша предпочел свершить опасное, чем стерпеть постыдное, — но достойнейший вождь объявил, что он чист от вины и свободен от опасности. (10) А убийцу из-за угла, а разбойника с большой дороги может ли смерть настичь незаконно? Зачем нам стража, зачем мечи? Нам не дано было бы их иметь, если бы не дано было их употреблять. Стало быть, судьи, есть такой закон: не нами писанный, а с нами рожденный; его мы не слыхали, не читали, не учили, а от самой природы получили, почерпнули, усвоили; он в нас не от учения, а от рождения, им мы не воспитаны, а пропитаны; и закон этот гласит: если жизнь наша в опасности от козней, от насилий, от мечей разбойников или недругов, то всякий способ себя оборонить законен и честен. Когда говорит оружие, законы молчат: они не велят себя ждать, если ждущему грозит неправая казнь раньше, чем он вытребует правую. (11) Впрочем, ведь и писаный закон139 молчаливо и разумно дозволяет человеку защищаться: не «убивать человека» запрещает закон, а «носить при себе оружие для убийства человека». Это сказано, чтобы суд, обсуждая дело о вооруженной самозащите, не на то смотрел, был ли у человека меч, а на то, что этот меч не был назначен для убийства. Не забудьте же этого при разбирательстве, почтенные судьи, — я уверен, что речь моя будет для вас убедительна, если вы будете помнить, о чем не должны забывать: убить злокозненного — всегда законно.

V. (12) Далее: недруги Милона часто ссылаются на то, что резня, где нашел свой конец Публий Клодий, была сочтена и в сенате опасностью для государства. На самом же деле сенат ее лишь одобрил как решеньем своим, так и мнением: сколько раз мы уже говорили об этом в сенате при полном и общем согласье — согласье открытом, не тихом и тайном! Ведь при полном собранье сената едва отыскались пять-шесть человек, недовольных поступком Милона! Доказательство этому — еле живые те сходки, на которых вон тот обгорелый трибун,140 каждый день обвиняя меня в самовластье, твердил, что сенат голосует не так, как он хочет, а так, как желательно мне. Что ж, если звать самовластьем то скромное влияние в добрых делах, которое я приобрел немалыми услугами отечеству, или же то небольшое вниманье, с которым ко мне за поддержку в суде относятся добрые люди, — пускай он зовет это, как пожелает, лишь бы это служило на благо достойнейших граждан и против безумцев-губителей.

(13) Даже и это судебное дело — конечно, вполне справедливое, — постановил завести не сенат. Ведь и прежде были у нас и законы и суд о насилиях и убийствах; и не столь уж великое горе и скорбь причинила сенату смерть Публия Клодия, чтобы для этого дела заводить особое судилище. Уж если о памятном его святотатстве141 сенат был не властен устроить обычнейший суд, кто поверит, что ныне о смерти его учреждает он суд чрезвычайный? Почему же тогда объявляет сенат угрозою для государства пожар этот в здании курии, эту осаду жилья Марка Лепида и, наконец, самую эту резню? Лишь потому, что в свободном государстве всякое насилие над гражданином есть угроза для общества. (14) И защита от такого насилия никогда не желательна, хоть порой неизбежна. Так и гибель Тиберия Гракха, и Гая, и день, когда был подавлен мятеж Сатурнина, хоть все это и совершалось во имя республики, все же оставило в теле республики горькие раны. VI. Так и сам я, узнав об убийстве на Аппиевой дороге, не счел, что Милон, защищавший себя, угрожал этим обществу, но лишь осудил этот случай коварного насилья, а само преступленье оставил судить суду. И не помешай этот бешеный трибун сенату довершить желаемое, не быть бы здесь чрезвычайному судилищу: ведь сенат утвердил, чтобы дело Милона судилось обычным порядком и только вне очереди. Но кто-то потребовал голосовать тот указ по частям — не скажу даже кто, чтоб не ворошить все наши срамы, — и вот подкупное вмешательство ничего не оставило от воли сената.

(15) Мне скажут: но сам Гней Помпей не сказал ли своим предложеньем и о том, что случилось, и о том, кто виновен! Да, и говорилось там о схватке на Аппиевой дороге, той схватке, где пал Публий Клодий. Но что же было предложено? Расследовать дело — и только. Но что же расследовать? Было ли убийство? Ясно, что было. Кто был убийцей? Тоже известно. Стало быть, он рассудил, что даже признавшись во всем, Милон может себя защитить, доказавши законность свершенного. А если бы он не считал, что Милон, несмотря на его и на наше признанье вины, может быть и оправдан, — никогда бы он не распорядился о следствии, никогда не вручил бы вам, судьи, дощечек, сулящих Милону равно и беду и спасенье. И больше того: я скажу, что Помпей не только не выказал сам суровости к Милону, но даже и вам указал, о чем следует думать, вынося приговор. Ибо если признанью вины он назначил не казнь, а защиту, — значит, следствию дал он предметом не столько убийство, сколько причины убийства.

VII. (16) Сам Помпей объяснил бы, конечно, что он, пожелав учредить этот суд, предложил это сделать не ради Публия Клодия, а ради нынешнего горького времени. Когда-то Марк Друз, народный трибун, достойнейший муж, поборник и чуть ли не главный правозаступник сената (племянник его, мощный духом Катон сидит между вами же, судьи), — когда-то Марк Друз был убит в своем собственном доме, но разве о смерти его обращались к народу, и разве сенат назначал о ней суд? И мы знаем от наших отцов, как оплакивал Рим Сципиона,142 погибшего в своем доме, средь ночи, во сне: кто тогда не скорбел, не рыдал, что этот герой, в общем мненье достойный бессмертья, погиб, не дожив и до общей для смертных поры! Но разве назначено было о том особое следствие? Известно, что нет. (17) Почему? Потому что убийство известного или безвестного мужа — все равно есть убийство. Пусть жизнь у достойных и низких несхожа — но смерть и для тех и для этих да будет подвластна единым законам и карам. Или, может быть, тот, кто убил отца-консуляра, — в большей степени отцеубийца, чем тот, кто зарезал отца из незнатных? Или, может быть, Публию Клодию горше пришлось умирать оттого, что кругом все напоминало о Клодиевых предках (так твердят его люди), — как будто бы Аппий Слепой мостил в свое время дорогу не с тем, чтобы люди ходили по ней, а затем, чтоб на ней занимались привольным разбоем его же потомки? (18) И неужто, когда тот же Клодий на той же Аппиевой дороге убил почтенного римского всадника Марка Папирия,143 это не было преступленье, достойное казни, — это просто вельможа среди родовых своих памятников прикончил какого-то всадника? А теперь вдруг сколько трагедий вокруг имени Аппиевой дороги! Когда она была в крови невинного и честного мужа — о ней молчали; когда на ней пролилась кровь разбойника и душегуба — она вдруг у всех на устах. Но что говорить об этом? Разве не был в самом храме Кастора схвачен раб Публия Клодия144 — тот, что должен был убить самого Помпея? У него вырвали нож, у него добились признания, и Помпей с той поры не являлся ни в суд, ни в сенат, ни в собрание — стены и двери казались ему защитой надежней, чем законы и суд. (19) Но было ли о том распоряжение, но было ли особое следствие? А уж, кажется, все тут сошлося для этого — и время, и вина, и жертва. Злодей стоял среди Рима, у самого входа в сенат; жертвой избран был человек, в чьей жизни — спасенье отечества; а время было такое, что если бы он погиб, то не только отечество пало бы, но и рухнул бы мир! Преступление не было доведено до конца — но не быть же за это ему ненаказанным: ведь не исход дела, а умысел карается законом. Преступление не было доведено до конца — от этого меньше горе, но не меньше кара. (20) Ну, а сам-то я, судьи, сколько раз спасался бегством от кровавых Клодиевых рук и мечей? Хотя счастьем моим или счастьем отечества был я спасен, — но погибни я, разве об этом назначил бы кто-нибудь следствие?

VIII. Но зачем я, глупец, и себя, и Помпея, и Сципиона, и Друза равняю с Публием Клодием? Безо всех нас легко обойтись — лишь о гибели Клодия страждет всякое сердце. Скорбен сенат, всадники в горе, всей отчизны подточены силы: города в трауре, поселенья в отчаянии, деревни — и те тоскуют без благодетеля, без спасителя, без милостивца! (21) Нет, судьи, нет, не поэтому наш Гней Помпей учредил этот суд. Он разумен, мудрость его высока и почти что божественна; он не может не видеть, что тот, кто убит, ему враг, а Милон ему друг; и вот он боится, что если бы он разделил ликованье со всеми, то стала видна бы вся слабость его чуть налаженной с Клодием связи. Все это приняв во внимание, он и решил, что какие бы строгие меры ни принял он, ваш суд останется нелицеприятен. Вот и собрал он сюда цвет всех наилучших сословий и, конечно, меж ними не мог миновать и друзей моих. Об этом неладно толкуют; но он, справедливейший муж, не хотел отводить их нарочно, да если бы даже хотел, то не смог бы, собирая свой суд из достойных людей. Ведь со мною близки не только друзья, которых не может быть много, потому что в житейских делах круг знакомств наших узок; нет, если я что-нибудь значу, то лишь потому, что сами дела государства свели меня с достойными людьми. Потому-то Помпей, избирая из них самых лучших (а этим хотел он по чести воздать за доверье к нему), не мог миновать и моих там приверженцев. (22) А ставя над этим судом тебя, Луций Домиций, хотел он достичь одного: чтоб блюлась справедливость, достоинство, человечность, верность; и для этого нужен был муж консулярского сана, — ибо, считал он, лишь первые люди меж гражданами способны ответить отпором и вздорности черни, и наглости низких мерзавцев. А из всех консуляров был избран им ты — потому что не смолоду ль ты показал, как умеешь ты презирать народное буйство?