Читать интересную книгу Дети Империи - Олег Измеров

Виктор внимательно слушал, стараясь запоминать. Напоследок майор вынул уже из своего портфеля маленький карманный дерринджер и со словами «Ну и вот еще, на всякий случай» протянул Виктору, а затем и небольшую серую коробку с патронами.

– Решили доверить боевое оружие?

– Скорее, сигнальное. Пошуметь, привлечь внимание, может, напугать… Заряжен холостыми.

– Дайте один боевой, – машинально выпалил Виктор. – На всякий пожарный.

Майор молча достал из кармана один боевой патрон и протянул Виктору.

– Спасибо… – несколько растерянно протянул Виктор.

– Почему-то думал, что вы обязательно об этом спросите…

Серый «Старт» затормозил у корпуса института, высадил Виктора, развернулся и уехал, оставляя после себя в холодном воздухе белый дымок. Репродуктор над входом бойко орал «In the mood» на два женских голоса, причем русских – звонко, хулиганисто:

– Класс, класс, класс, как это классно!Страсть, страсть, страсть, как это страстно!Раз, раз, раз такая пляска –Бузим мы, шалим мы,Нам все это в кайф!

Старый Корпус сиял в лучах невысокого, выглянувшего из-за облака солнца. Голуби клевали у крыльца овес, набросанный кем-то на вытоптанный снег; среди них суетились и прыгая, шустрые воробьи, выхватывая корм из-под носа степенных белых птиц. Виктор легко вдохнул морозный воздух; по всему телу разливалось чувство спокойствия и свободы, словно он вернулся домой.

На кафедре его встретили абсолютно невозмутимо, словно он вернулся из харьковской командировки – кстати, Тарасов тут же пожал ему руку и сказал «Спасибо! Здорово все получилось!». Под плакатиком с рекламой Эленберга вместо Зины уже сидела другая машинистка – молоденькая, чуть округлая, с ямочками на щеках и уложенной на затылке пшеничной косой («Светлана Павловна… можно просто Света»). То ли подобные отлучки происходили тут настолько часто, что уже никого не беспокоили, то ли все знали, что ничего не произойдет ни с тем, кто отлучился, ни с теми, кто до этого был с ним знаком и поддерживал дружеские отношения, то ли народ стал настолько скрытным (чему, однако, не находилось подтверждения), но возникало впечатление, что не произошло абсолютно ничего.

У Виктора опять возникло сознание какой-то компьютерности происходящего. Ходят люди, общаются, произносят фразы, а для большинства, с кем он общался, так и осталось непонятным, есть ли в этих людях внутренний мир, сложились ли эти фразы в какой-то цельный образ, или, как в ходилке, есть одни диалоги и квесты. Хотя… А насколько он сам-то пытался понять этих людей? Здрасьте-здрасьте, пока-пока… в коллектив влиться не пытался, свою душу никому не раскрывал. Как и вообще в нашем мире. У нас теперь каждый сидит в собственной скорлупе, потому что откроешь душу – кто нибудь тут же в нее смачно харкнет, чтобы пока ты плевок утираешь, протопать по твоим плечам к своему личному успеху. Как там у Макаревича – «Носите маски, ведь только под маской ты можешь остаться собой». Виртуальность – идеал нынешнего общества. Придумать ник, обмениваться на чатах, форумах и в аське набором стандартных фраз и смайликов, поздравлять друг друга стихами, выцепленными с сайтов поздравлений… притвориться роботами, пытаться, насколько возможно, превратить и свой реальный мир в один из бесконечных сериалов, где  очень  надуманные  сюжетные линии,  герои, как из папье-маше, а картонные люди в искусственных декорациях насильно  вписаны  в чудный город.

Вот и он, в силу обстоятельств, сидел в своей скорлупе и даже про Зину вообще толком ничего не знает, откуда она, как жила до этого – кроме пары эпизодов, ей же и рассказанных. Он видел в окружающих картонные фигурки, а они в нем видели робота, чужого – ну, пришел, ну, ушел, ну, снова пришел. Да он этой обособленностью здесь сразу себя и выдал.

Углубиться в самоанализ, однако, ему не дали. Из-за двери высунулся Волжанов, и, поискав глазами Виктора, кивнул – «Зайдите-ка на минуту».

– Добрый день, – сказал Виктор, заходя в кабинет. – Меня только что подвезли, так что, к сожалению, не сначала рабочего дня…

– Добрый, – прервал его Волжанов, доставая какие-то бумаги из верхнего ящика своего двухтумбового стола. – Ну что ж, Еремин. Рад был с вами поработать, жаль, что придется расстаться.

«Начинается» – подумал Виктор. «А никто и виду не подает».

– Я понимаю, – ответил он. – Неприятности в наше время никому не нужны.

Волжанов резко поднял голову и перестал вытаскивать папку с бумагами.

– Какие неприятности?

– Ну, то что я не смог поехать в командировку в Харьков… подвел…

Волжанов хмыкнул и выложил таки папку на стол.

– Чудак вы человек, Еремин. Неприятности… С таким чувством ответственности на вас все ездить начнут… Вам еще не говорили, что на Профинтерне создают филиал отраслевого института подвижного состава? Головное отделение, кстати, в Коломне.

– Еще нет, – сказал Виктор. В четверг он высказывал это предложение – объединить разделенные по двум министерствам производства тепловозов и электровозов, а заодно и уходящих паровозов под эгидой одной системы проектных и исследовательских учреждений, чтобы ликвидировать ведомственные барьеры. «Быстрота у них, однако, фантастическая. Только заикнулся – уже решение провернули…»

– Вас переводят туда по производственной необходимости. Думаю, что отказываться не будете, да и нашего с вами согласия по этому вопросу особо не спрашивают. К работе на новом месте приступаете с понедельника, не забудьте взять расчет в кассе, а то свои небось-то уже… Верно?

– Спасибо.

– Да, собственного жилья у филиала пока нет, и тут договорились, что после формального набора кадров и перевода жить будете пока у нас, комната в общежитии молодых специалистов. Так что удачи вам, Еремин… Ну а до конца дня, выполняйте нынешние обязанности.

«Так не бывает» – сказал про себя Виктор, выходя от завкафедрой. «С работой рвут на части, быт устроен… Никто никого на хрен не посылает, народ дружный, не грызутся, склок служебных и бытовых не видно. А где уроды-то? Почему такой процент уродов низкий на душу населения? И где уроды, имеющие власть? Что-то здесь не так.»

По дороге в лабораторию он заскочил в кассу, которая была в двух шагах от кафедры на первом этаже; очереди там не было. Он думал, что ему начислят только за те несколько дней, что он непосредственно провел в лаборатории; но оказалось, что ему вывели за неполных две недели, частично по ставкам «за время исполнения гособязанности» и перевели надбавку за вредность с какого-то номерного полигона – впрочем, не настолько высокую, чтобы его зарплата стала бросаться в глаза окружающим.

Стенд уже за время его отсутствия смонтировали и даже собрали схему измерительной аппаратуры. Оставшаяся часть дня частично ушла на то, чтобы обучить помощников нехитрому, но нудному и требующему аккуратности процессу, который назывался тарировкой пути. По-простому, они измеряли упругость стальных лент, которые на стенде должны были заменять рельсы, и по которым катилась модель тележки, повторяя в миниатюре действие на путь машины весом более ста тонн. Приспособление было похоже на абстрактную скульптуру, блестело хромом и чернело воронением; в него грузили гирьки, смотрели на круглый, словно большие часы, индикатор, пускали ленту самописца, на котором вычерчивала отклонение стрелка, похожая на лапку гигансткого насекомого и записывали данные в разлинованную амбарную книгу. Все это было похоже на какие-то магические действия средневековых астрологов. Нехватало звездного неба, хотя на втором этаже находился «Марс».

Но вот протрещал последний звонок, общий для студентов и сотрудников, и под звуки старого фокстрота конца 20-х жерло главного входа выбросило Виктора вместе с шумным потоком парней и девчонок на улицу, полную света. Ах, этот февральский свет, когда солнце сияет почти по-мартовски, когда небесная бледная акварель уже наливается весенней синевой, и сверканье небесного хрусталя, многократно отраженное ослепительно свежим, выпавшим к утру снегом, расплескивается по стенам домов по всей улице, когда трубы на крышах чуть оттеняют наступающую синь белыми колоннами дымков, и холодный хрусталь воздуха пронзен теплым дыханием солнца! Как рассказать об этом мгновении, когда на улице вдруг встречаются зима и весна, когда человека вдруг охватывает преддверие радости от понимания, что самые холодные дни уже пережиты и где-то вдали перед воображением уже мелькают свежезеленые ветви, теплые дожди и аромат цветущих лип? Когда сердце вдруг пляшет под звуки доносящегося из репродуктора саксофона, выводящего что-то древнее, легкое и ритмичное? Виктору казалось, что он прожил здесь целую жизнь, где-то с начала века, и только потом до него дошло, что это просто преддверие первой его в этой реальности весны.