Она дошла уже до середины Рамсден-Гилл, когда слова гимна замерли на ее губах. Эмма тут же остановилась и застыла в оцепенении, в ужасе прислушиваясь к неожиданно донесшимся до нее звукам. Они стлались где-то снизу – громоподобные, гулкие, словно кто-то большой и сильный шел по тропе ей навстречу с противоположного конца лощины. Эмма в панике прижалась к уступу скалы и затаила дыхание: страх струился из нее, как холодная вода из расщелины. И вот это остановилось перед ней – отнюдь не древнее чудовище, которые виделись ей чуть ли не в каждом дереве или уступе скалы, а обыкновенный человек, только очень высокий, так что ему приходилось чуть не вдвое складываться, чтобы разглядеть ее сквозь густой туман.
Эмма затаила дыхание. Кулаки в карманах были крепко сжаты. Бежать обратно, постаравшись прошмыгнуть между его ног, или нет, соображала она лихорадочно. Ужас, однако, так парализовал ее, что она не могла не только бежать, но даже шевельнуться. И тут чудовище в обличье человека заговорило – ей стало еще страшнее, чем было до сих пор.
– Ей-ей, сама судьба свела меня в этом чертовом месте да еще в такой неурочный час с юной прелестницей, которая вдобавок бродит одна на холодном ветру. Вместо того чтобы сидеть дома...
Эмма не произнесла в ответ ни слова, а только смотрела на возвышавшегося над ней гиганта, толком не разбирая в промозглом мраке его черт. Стараясь как можно плотнее вжаться в расщелину скалы, она больше всего в этот момент желала бы совсем раствориться в ней, чтобы прекратился весь этот кошмар.
„Чудовище" между тем заговорило снова. Долетавший до нее откуда-то сверху сквозь завесу тумана голос был, казалось, лишен всякой телесной оболочки, словно принадлежал не человеку, а привидению:
– Ага, мы, я вижу, испугались, да? Что ж тут удивляться, если на пути у юной девушки вдруг вырастает эдакое чудище вроде меня! Но ты можешь не бояться, милая. Я ведь только на вид такой страшный. На самом деле я всего лишь бедный путник, сбившийся с дороги в этих гиблых местах. А иду я Фарли-Холл. Не знаешь ли ты, как мне туда дойти?
При этих словах Эмма немного успокоилась и сердце ее перестало колотиться как бешеное. Но дрожь все еще пробирала ее: чужак в этих краях мог быть не менее опасен – а в том, что перед ней чужак, не было ни малейшего сомнения, – чем любое даже самое страшное чудовище. Сколько раз отец предостерегал ее, чтобы она никогда не заговаривала с незнакомыми людьми. Он называл любого человека не из их долины чужаком, а их всегда следовало остерегаться. Вот почему она продолжала прижиматься к скале, моля Бога, чтобы незнакомец растворился в тумане, и ни слова не отвечая на его расспросы. Может быть, думалось ей, если он не услышит ее голоса, то исчезнет столь же внезапно, как и появился.
– Ей-же-ей, вот уж не думал, что у киски нет языка и она не может разговаривать, – произнес гигант, как будто он обращался к кому-то третьему, стоявшему рядом с ним.
Эмма закусила губу, испуганно озираясь вокруг, но никого кроме них двоих не было видно, сколько она ни вглядывалась. Правда освещение не позволяло судить об этом с уверенностью.
– Я же говорю, красавица, что не сделаю тебе ничего дурного. Покажи мне дорогу в Фарли-Холл – и я тут же уйду. Клянусь!
Эмма все еще так и не смогла рассмотреть лица незнакомца, которое скрывал от ее глаз обволакивающий их обоих туман. Она потупила взгляд и тут увидела огромные подбитые гвоздями башмаки и широкие брючины. Ни башмаки, ни брючины не двигались: незнакомец все это время простоял на том же самом месте, где остановился. „Наверно, думает, что если сделает хоть шаг, то я тут же убегу", – решила Эмма, которой и впрямь хотелось, покинув свое убежище, раствориться в тумане.
Незнакомец прокашлялся и произнес на сей раз уже менее хрипло:
– Уверяю тебя, ничего плохого я не замышляю, малышка. Не надо меня бояться!
В его голосе Эмма почувствовала нечто, заставившее ее расслабить напряженные, как струны, мускулы. Бившая ее все это время дрожь стала проходить. У незнакомца был какой-то странный голос – музыкальный, певучий, такого она в своей жизни не слыхала еще ни разу. Прислушавшись к нему, Эмма вдруг поняла, что, должно быть, напрасно беспокоилась: человек с таким голосом мог быть только добрым, сердечным, даже нежным. И все-таки он чужак! Но почему же тогда ее губы сами собой – о ужас! – произносят:
– А зачем вам потребовалось идти в Фарли-Холл?
Выпалив это, Эмма готова была от злости на себя откусить собственный язык.
– Меня попросили отремонтировать у них печные трубы. Сквайр Фарли сам приходил ко мне на прошлой неделе. Да-да, сам разыскал меня в Лидсе. И предложил мне, надо сказать, хорошие деньги за эту работу, за что я ему очень благодарен. Такой щедрый джентльмен.
Эмма с подозрительностью поглядела на чужака, задрав кверху мокрое от тумана лицо и пытаясь рассмотреть его лицо. Таких высоких людей ей ни разу до этого не приходилось видеть. Одет он был в грубую рабочую робу; за плечами у него болтался какой-то старый мешок.
– Так вы, наверно, моряк? – с осторожностью спросила Эмма, припомнив, что кухарка говорила ей, что для ремонта в Фарли-Холл наняли какого-то моряка, которому предстояло заняться печными трубами.
Гигант так и покатился со смеху – смех был каким-то утробным, и он сотрясал все его огромное тело.
– Моряк, а то как же! И зовут меня Шейн О'Нил, но вообще-то все знают меня как Блэки.
Эмма снова пристально взглянула на незнакомца, в который уже раз пытаясь рассмотреть его лицо в тусклом утреннем свете, перемешанном с туманом.
– Блэки? – переспросила Эмма. – А вы случайно не арап? – И голос ее задрожал от страха. Впрочем, она тут же разозлилась на себя за свою глупость: О'Нил – чисто ирландская фамилия, да и выговор у него ирландский, отсюда и непривычная певучесть, о которой ей доводилось слышать от других людей, так что сомневаться тут не приходилось.
Ее вопрос вызвал у незнакомца новый приступ смеха, еще более раскатистого.
– Нет, милая, никакой я не арап. Просто-напросто черный ирландец. Отсюда и мое прозвище, – давясь от смеха, произнес О'Нил. – А как зовут тебя?
Эмма снова заколебалась. Ее приучили считать: чем меньше другие о тебе знают, тем лучше. Лучше, потому что безопаснее. Если посторонним про тебя ничего неизвестно, то и ничего дурного они тебе сделать не смогут. Но снова губы не повиновались рассудку и, помимо ее воли, произнесли:
– Эмма. Эмма Харт.
– Рад с вам познакомиться, Эмма Харт. Ну а теперь, когда мы знаем друг друга, так сказать, не будешь ли ты столь добра, чтобы указать мне дорогу в Фарли-Холл?
– Это как раз там, откуда вы появились. В той стороне, – ответила Эмма, вся дрожа: промозглая сырость, казалось, пропитала все ее тело, прижатое к уступу влажной холодной скалы. И снова ее губы как бы сами собой произнесли с пугающей ясностью: