Я не мог решить, бежать мне или все же попробовать проломить солдату голову своей лопатой с длинной ручкой и захватить его автомат. Конечно, это были Einsatzgruppen Totenkopfverbande, но сейчас они вдрызг пьяны и не ожидают нападения. Надо действовать скорее.
Решив бить лопатой, я выбрал низкорослого молодого охранника; он стоял в нескольких шагах от меня и, казалось, дремал. Я сжал черенок лопаты.
"Halt! Wo ist denn mein Bauer?” - молодой оберст, хрустя снегом, приближался к нам в распахнутой черной эсэсовской шинели и офицерской фуражке с высокой тульей. Войдя в круг света, отбрасываемого факелами, он оглянулся и спросил, где его пешка. Но которая?
"Du! Komm her!” - подозвал он жестом меня. Я сжался, ожидая, что вот-вот повторится насилие над моим сознанием, но ничего такого не произошло. Я вылез из неглубокого рва, отдал лопату охраннику и, трясясь, подошел к оберсту, к тому, кого они называли Der Meister.
- Кончайте скорее, - приказал он по-немецки сержанту, командовавшему отделением. - Schnell!
Сержант велел евреям стать около рва. Женщины, скорчившись у дальнего края, обняли друг друга. Последовал приказ всем лечь в холодную землю. Трое мужчин отказались подчиниться; их застрелили там же, где они стояли. Тот, что был черным королем, корчась, упал всего метрах в двух от меня. Я опустил глаза, глядя на свои побелевшие бескровные ноги, и старался не шевелиться, но дрожь только усилилась. Другим евреям приказали скинуть тела расстрелянных в ров. Было тихо - и жутко. В свете факелов белели бледные спины и ягодицы моих товарищей по несчастью. Сержант отдал команду, и загремели выстрелы.
Все закончилось меньше чем за минуту. Треск автоматов казался приглушенным, ничего не значащим, “тра-та-та” - и еще одна нагая белая фигура дергалась в яме, корежилась секунду и замирала навсегда. Обе женщины так и умерли, согревая друг друга объятьями. Литовский еврей выкрикнул что-то на иврите и упал на колени, протянув руки - то ли к конвоирам, то ли к небу, я до сих пор этого не знаю, - и тут его почти надвое перерезала автоматная очередь.
Все это время я стоял, уставившись на свои дрожащие ноги, моля Бога, чтобы он сделал меня невидимым. Но стрельба еще не кончилась, когда сержант повернулся ко мне и спросил:
- Ас этим что делать, mein Oberst?
- Mein zuverlassiger Bauer? - улыбнулся оберст. - С моей верной пешкой? Сегодня будет охота.
- Eine Jagd? - спросил сержант. - Heute nacht?
- Wenn es Dammert.
- Auch Der Alte?
- Ja.
- Jawohl, mein Oberst.
Я видел, что сержанту это особой радости не доставило. Спать ему в эту ночь явно не придется.
Конвоиры принялись забрасывать трупы комьями смерзшейся земли, а меня повели назад к замку и посадили на цепь в том же подвале, где нас держали несколько часов назад. Мои ступни кололо как иголками, а потом они начали гореть. Хотя это было очень больно, я все же задремал, но тут вернулся сержант, снял с меня цепи и приказал одеться. Мне выдали нижнее белье, синие шерстяные штаны, рубаху, толстый свитер, шерстяные носки и крепкие ботинки, которые были мне немного малы. После нескольких месяцев в тюремном тряпье добротная одежда казалась просто чудом.
Сержант вывел меня наружу, там стояли четверо эсэсовцев с фонариками и карабинами. Один из них держал на поводке немецкую овчарку; он позволил собаке обнюхать меня. Замок погрузился в темноту, крики смолкли. Приближался рассвет, ночь становилась серо-прозрачной.
Конвоиры погасили свои фонарики, когда из замка вышли оберст и старый генерал. Вместо формы на них были толстые зеленые охотничьи куртки и плащи. В руках они держали охотничьи карабины крупного калибра с оптическим прицелом. Тут я все понял. Я точно знал, что сейчас произойдет, но был до того измучен, что мне было все равно.
Оберст махнул рукой, конвоиры отошли от меня и встали рядом с офицерами. Некоторое время я нерешительно топтался на месте, отказываясь делать то, что они мне приказывали, будто ничего не понимая. Тогда сержант на плохом польском заорал: “Бежать! Бежать, еврейская скотина. Бежать!” Но я все не двигался. Собака тянула поводок, рычала и бросалась в мою сторону. Сержант поднял карабин и выстрелил; снег вздыбился под моими ногами. Я все не двигался. И тут я ощутил осторожное вползание чужой воли в мой мозг.
- Вперед, kleiner Bauer, вперед! - От этого мягкого шепота меня затошнило, я зашатался. Потом повернулся и побежал в лес.
Я был слишком слаб, чтобы бежать долго. Через несколько минут я уже задыхался и начал спотыкаться. На снегу оставались четкие следы моих ботинок, но тут я ничего не мог поделать. Небо светлело; я все бежал, спотыкаясь, стараясь держаться южного направления. Позади я услышал яростный лай и понял, что охотники с собаками двинулись по моему следу.
Пробежав немногим более километра, я уперся в открытое пространство. Просека шириной в сотню метров была расчищена - ни деревьев, ни пней. Посередине этой ничейной земли протянулась колючая проволока, но не это заставило меня остановиться. В центре просеки торчал белый знак с надписью на немецком и польском: СТОЙ! ЗАМИНИРОВАНО!
Лай приближался. Я свернул влево и, задыхаясь от боли в боку, побежал трусцой. Я знал, что выхода нет.
Это минное поле наверняка тянется по периметру всей усадьбы, отмечая границы их собственного охотничьего заказника. Я надеялся найти дорогу, по которой мы приехали вчера ночью, - казалось, целую вечность назад. Там обязательно должны быть ворота, на воротах, конечно, охрана, но все равно надо попытаться выйти на дорогу. Пусть уж лучше меня убьют охранники, чем эти паскуды, гнавшиеся за мной. Я решил, что кинусь на минное поле, лишь бы не подставлять себя под оптический прицел этих охотников на живого человека.
Добежав до мелкого ручья, я снова почувствовал это подлое проникновение в свое сознание. Стоя неподвижно и глядя на полузамерзший ручей, я ощущал, как оберст входит в мое сердце, в тело, будто вода, заливающая рот, ноздри и легкие тонущего человека. Только это было еще хуже. Казалось, огромный ленточный червь проникает в мой череп и ввинчивается в мозг. Я закричал, но из горла не вырвалось ни звука. Я остановился, ноги были как ватные.
- Komm her, mein kleiner Bauer! - Голос оберста беззвучно шептал эти слова. Мысли его смешались с моими и вытеснили мою волю в какую-то темную яму. Мельком видел я обрывки, как в рвущейся киноленте: мелькали чьи-то лица, мундиры, какие-то места, комнаты... Меня несли чужие волны ненависти и высокомерия. Чужая извращенная страсть к насилию наполнила мой рот медным привкусом крови. Этот шепот в мозгу был соблазнителен и тошнотворен, словно зов гомосексуалиста.
Я будто со стороны наблюдал свое поведение: как я кинулся в ручей и повернул назад, на запад, навстречу охотникам; теперь я бежал быстро, резко, со свистом вдыхая и выдыхая холодный сырой воздух. Ледяная вода забрызгала мои ноги, шерстяные штаны отяжелели и липли к икрам. У меня носом пошла кровь, потекла по подбородку, стекала на шею.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});