Читать интересную книгу Война перед войной - Михаил Слинкин

Идем по длинному коридору. Первая дверь слева, помню, — в ванную комнату. Оттуда доносится шум воды и довольное фырканье. Открываю дверь настежь и отступаю в сторону, чтобы комдив полюбовался прекрасной отделкой помещения. Полковник застывает в дверном проеме. Под душем явно испытывающий неземное удовольствие голый человек смывает мыльную пену с волос, второй, полуголый, елозит по выложенному мраморной плиткой полу, оттирая щеткой мокрые офицерские галифе. Замечаю на вешалке гимнастерку, на которой погоны в один просвет. Офицер под душем открывает глаза, меняется в лице и делает попытку лихо — пятки вместе, носки врозь — отдать честь. Солдат вскакивает и следует доброму примеру офицера. На этом немая часть мизансцены «Не ждали» заканчивается.

Следующая часть мизансцены — гневный монолог. Провинившиеся с глубоким вниманием выслушивают все, что о них думает высокое начальство, поддакивая «Есть», когда комдив переходит от описательной к приказной части разноса. Мне жалко и лейтенанта, и солдата, таких же усталых и грязных, как и я. Но за державу тоже обидно: вломились без спросу в королевский дворец, зачем, спрашивается, — помыться, а тут чуть ли не каждый день «Мерседесы» пропадают, которые так и норовят на нас повесить. Комдив дает подчиненным 45 секунд, чтобы одеться и покинуть помещение.

Следуем дальше, туда, где коридор раздваивается. Слышу слева какой-то подозрительный шорох. Шепчу комдиву:

— Вы идите прямо, громко идите, а я посмотрю, что слева происходит.

Ступаю тихо и вынимаю на всякий случай пистолет. Впереди, прижавшись к стене, ни жив ни мертв, стоит солдатик: до него, видимо, долетели отголоски монолога комдива. Меня он не видит, привлеченный шумом с другой стороны. Прячу пистолет и жду. Солдат вдруг хватает валяющийся на полу веник. Отбиваться им, что ли, решил? Из-за угла появляется комдив. Солдат вытягивается в струнку. Полковник багровеет:

— Что! Что вы здесь делаете?

Солдат мнется, опускает глаза, замечает веник в своей руке и, вскинув подбородок, выпаливает разом:

— Уборкой занимаюсь, товарищ полковник!

— Что? — в полном недоумении тянет отработанным командным голосом комдив. — Кто послал? — и, не дожидаясь ответа: — Вон отсюда!

Идем досматривать дворец. Комдив интересуется, сколько могут стоить предметы обстановки и прочие безделицы. Говорю, что ковры, по которым мы ступаем, чем старее, тем дороже, а многие вещи вообще не поддаются оценке, например, старинные фолианты в библиотеке.

— Вообще, — высказываю предположение, — все, что здесь осталось и не растащено прежними правителями и их слугами, скорее всего представляет собой национальное — историческое и культурное — достояние и поэтому цены не имеет.

Комдив надолго умолкает. Когда заканчиваем экскурсию, быстро прощается и уходит. До меня долетают только обрывки его указаний сопровождающим:

— Построить… строго предупредить… закрыть и опечатать… выставить охрану.

Вечером афганцы устраивают прием для наших военных. Повод — наступающий Новый год, цель — ближе познакомить офицеров двух стран, снять взаимное напряжение. Здесь, похоже, афганские политработники опередили своих советских «учителей» не на шаг, а на целых десять. Только с начала февраля следующего года наши поставили на поток организацию взаимных посещений и проведение совместного досуга с афганскими товарищами. Кстати, на одном из таких мероприятий я попал в весьма интересное положение.

Заявляется к нам майор-спецпропагандист из штаба 40-й армии с просьбой выделить переводчика, лекцию прочитать.

— Когда лекция-то?

— Через полчаса.

— А время на подготовку?

— Ну, не рассчитали.

Старший выразительно смотрит на меня:

— Выручай!

Уже в машине спрашиваю:

— Где читаем лекцию?

— В зенитном дивизионе ЦAK.

Настораживаюсь.

— На какую тему?

— Миролюбивая внешняя политика Советского Союза.

Приехали, встречают командир и замполит. Не сняли еще, прежние. Поднимаемся на трибуну. Перевожу вслед за лектором. Тот доходит до того места, где в красках расписываются принципы мирного сосуществования, с пафосом говорит:

— Советский Союз никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивается во внутренние дела суверенных государств. — Перевожу. Замполит не сводит с меня глаз и улыбается криво, вспоминая, наверное, как дрыгал ногами, когда мы с Олегом сунули его головой в люк БМД…

На прием иду в составе второй очереди. В парадном зале дворца (попал и туда наконец-то!) шумно, идет неформальное общение уже без общих тостов за советско-афганскую дружбу и здравиц в честь славных руководителей братских стран. Многие офицеры, преодолев после трех-пяти рюмок смущение, переговариваются с афганцами без переводчика. «Это хорошо, — думаю. — Когда есть контакт без посредника, сыт и доволен переводчик — я в данном случае». Поглазел на помещение, поел немного и потихоньку пошел восвояси: трепать языком — так это для меня работа, а от нее и отдыхать нужно.

Опять ночь без сна. Весь следующий день суета: десантники обосновываются в выделенных помещениях, просят помочь с мебелью. Нужны койки, столы, стульев немного, хотя бы на время. Бегаю целый день с хозяйственниками то к афганским командирам, то к дворцовым чинушам, помогая собирать по крохам разнообразное движимое имущество на целый полк.

К вечеру ног под собой не чую. Сижу в помещении советников и вспоминаю, ел ли я хоть что-нибудь за весь день или нет: «Точно, не ел. Только десантники квасом угостили. Откуда у них квас? Непонятно». Прибегает посыльный от начальника штаба, просит зайти на минуту. Прихожу. Нурулхак спрашивает, все ли советники в сборе. Отвечаю, что все. Говорит:

— Сейчас зайдем к вам вместе с комкором. Ждите!

Минут через десять в нашей комнате появляются Халилулла и Нурулхак с умильными улыбками на лицах, вслед за ними солдаты торжественно вносят несколько картонных коробок, перевязанных цветными ленточками. Ощущение такое, что сейчас командование корпуса в сопровождении хора солдат затянет: «В лесу родилась елочка…» Но Халилулла берет себя в руки и, кратко обрисовав «роль и место великого северного соседа в продвижении нового этапа Апрельской революции, знаменующего собой поворот от периода заблуждений и тирании к подлинной демократии и народовластию в Афганистане», поздравляет нас с наступающим Новым годом. Такого не ждали, но признательны и немного растроганы. Сбивчиво благодарим.

Афганцы удаляются. Открываем коробки: американские сигареты, бренди местного производства под названием «Нерон». Всего с избытком. Большую часть сигарет делим, выходит по четыре с лишним блока на брата. Спиртное идет в представительский фонд коллектива. Старший лишь разрешает взять каждому по бутылке, да и то только тогда, когда будет первая побывка, то есть поездка домой. На работе сухой закон. Даже не проверяем качество напитка.

Мучает вопрос: «Откуда взялись эти роскошные презенты?» Вскоре все объясняется довольно просто: на задворках территории дворца проводили обыск в домике кого-то из родственников Амина. Там и напали на закрома семьи. Вот непьющие по определению афганцы и решили поделиться добытыми трофеями со своими пьющими собратьями по оружию.

Опять бессонная ночь, потом утро, день, и какой — 31 декабря 1979 года. Все как в тумане: переговоры, беготня, разбирательства. Как только ненадолго остаюсь без дела, клонит в сон, а сквозь дремоту время от времени посещает горькая мысль: «Новый год на носу, а о нас вроде как забыли». Нет, оказывается, не забыли! В 21.00 команда: половину коллектива отправить на отдых до утра, вторую — с 09.00 до 21.00 1 января. Быстро тянем спички. Мне везет. Засовываю в карман бутылку «Нерона», под мышку — блок сигарет, и — в машину. До дома езды минут десять. Спешившись почти на ходу, залетаю в дукан, хватаю рубашку и смену белья, расплачиваюсь, не требуя сдачи, время дорого, и — домой.

Слишком быстрый переход от войны к миру чреват временной потерей рассудка. Мозг отказывается воспринимать то, что видят очи: дам в вечерних туалетах, слегка пьяных джентльменов, моих коллег-переводчиков в «тройках» из добротной английской шерсти, искусственную елку, гирлянды, шампанское. Прихожу в чувство от тонкого аромата духов, соображая, каким же диссонансом с ним является исходящий от меня, абы где спавшего и не мывшегося много дней, запах. Вижу среди прекрасной половины общества Любу Геновски: к ней я отношусь очень нежно и даже дышать при ней стесняюсь, а уж вести светскую беседу — тем более. Говорит она на родном болгарском, еще на английском, а я ни в болгарском, ни в английском ни бум-бум. Люба улыбается мне, даря надежду и окончательно возвращая рассудок.

Быстро ставлю бутылку на стол, с извинениями хватаю с вешалки костюм и — в душ. В 21.45, помытый, побритый и даже надушенный, возвращаюсь в общество. Танцую с Любой, затаив дыхание, молча. Время останавливается. Но вот опять пошло. С 23.00 комендантский час, осталось до него всего 20 минут. Надеваю плащ, под ним на длинном ремне болтается валявшийся в шкафу «АКС». Провожаем девушек домой: сдаем с рук на руки родителям. В городе постреливают. Иван предлагает зайти в один дом, где его ждут. Успеваем заскочить в нужный подъезд до начала комендантского часа.