должна была привыкнуть. Если попойка начинала переходить в оргию, Маня незаметно исчезала из комнаты и запиралась у себя, предоставив нам творить в остальных двух комнатах, четвертая была детская, все, что нам угодно.
Наблюдая Маню, я заметил, что именинница на меня злится. Несмотря на всю свою доброту, на сей раз, видно, моя шутка сильно задела ее за живое, и она не могла простить мне. Я несколько раз замечал на себе ее сердитый взгляд, и, должно быть, в отместку мне она сегодня особенно была любезна с Вильяшевичем, Куневичем и одним белобрысеньким морским офицером, дальним родственником ее дяди майора Брасулина, который был тут же в своем мундире старого фасона и с Ксенофонтом в передней.
— Ну, господа, — закричал Вильяшевич, своим громким голосом покрывая шум прочих голосов,— пора и ехать, кто едет — направо, кто не едет — налево, не едущие могут поцеловать ручку хозяйке и убираться к черту, пообедали, и будет с вас. Вы, дядюшка, — обратился он к майору Брасулину,— едете?
— Куда мне, домой пора,—запротестовал тот.
— Пустяки, едем, веселее будет, я уже и пары составил: в моей коляске едет Мэри Николаевна, вы, дядюшка, я да еще кого-нибудь, только не мужа, а то при нем ухаживать нельзя.
— Ну уж я, кажется, не мешаю,— крикнул я, услыхав его последние слова,— чего лучше доказательство — сегодня при себе целоваться позволил.
— Как целоваться, — раздались голоса,— расскажите, что такое?
— Федька, не смей! — с каким-то отчаянием в голосе закричала Маня.—Милый, голубчик, не смей!
Но я не обратил внимания на ее просьбу и тут же со смехом рассказал всем о случившемся поутру.
Это была бестактность, от которой даже Вильяшевич покраснел. Маня же вдруг побледнела как полотно.
— Хорошо же, — угрюмо шепнула она, проходя мимо,— ты сегодня же раскаешься, и я тоже подшучу над тобой!
— Не понимаю, на что ты так обижаешься, — насмешливо пожал я плечами.
Гости тем временем разбились на две группы. Одна побрала шапки и ушла, остались только участники пикника. В коляске Вильяшевича, как он и проектировал, поехали Маня, Брасулин и сам Вильяшевич, в троечной пролетке Куневич, белобрысый офицер и я, сзади на лихаче еще двое. Таким образом составилось довольно многолюдное общество.
Не буду описывать нашего кутежа в «Славянке», скажу только, что под конец Брасулин так расходился, что вдруг предложил всем ехать из «Славянки» к нему. Произошло разногласие: Маня, Вильяшевич и белобрысый офицерик стояли за то, чтобы отправиться к Брасулину, Куневич и я настаивали ехать домой, двое остальных тем временем под шумок удрали к цыганкам. В конце концов решили так: Брасулину ехать вперед, предупредить о неожиданном нашествии в 2 часа ночи таких беспокойных гостей, а нам через час ехать за ним следом.
В этот вечер Маня особенно много пила шампанского, пила она с каким-то мрачным ожесточением, со мной она не проронила ни одного слова за все время ужина, только изредка злобно вскидывала на меня свои блестевшие угрюмым огоньком глаза. Она все время занималась почти исключительно одним Вильяшевичем. Очевидно, она бравировала, стараясь досадить мне, но я оставался неуязвим, чем еще больше разжигал ее досаду.
Виновница нашей ссоры, роковая брошка, была на ней и сверкала ослепительно на черном бархате лифа. Я понял, что она нарочно и лиф этот надела для того, чтобы брошь выделялась резче, это была тоже в своем роде демонстрация против меня. Видя явное желание со стороны Мани дразнить меня, я старался как можно меньше обращать на нее внимания. Несмотря на ее необычное поведение, я был совершенно спокоен, так как в конце концов был более чем уверен, что как бы Маня ни была на меня сердита, она не сделает не только дурного, но даже и Опрометчивого шага.
— Ну, господа, не пора ли нам и ехать,— вынул Вильяшевич свой прекрасный хронометр, — уже больше часу прошло, как уехал наш почтенный майор, я думаю, он нас заждался.
Все поднялись с мест, кроме белобрысенького офицерика. Вильяшевич во все время ужина усердно спаивал его, и теперь он был в положении моряка во время сильной качки.
— Вы уж его возьмите с собой, — шепнул рассудительно Вильяшевич, подмаргивая нам с Куневичем на бравого моряка,— а то чего бы с ним не случилось в коляске, я поеду с Мэри Николаевной.
Таким образом компания разделилась. Я, Куневич и едва живой белобрысый офицерик поместились в троечной пролетке, а Маня с Вильяшевичем в его коляске. Если бы Маня не сердилась на меня, она бы, я уверен, захотела, чтобы я ехал с нею, да наконец и я сам не отказал себе в этом удовольствии. Я любил, когда жена моя была немного в возбужденном состоянии после нескольких бокалов шампанского, это придавало ей в моих глазах какую-то особенную прелесть, но теперь, опасаясь капризов, я первый поспешил уклониться от возможности неприятного tête а tête[18] и поторопился, усадив кое-как моряка, сесть с Куневичем в пролетку.
— Трогай! — крикнул я ямщику. Лошади подхватили. Вильяшевич в эту минуту, подсадив Маню в коляску, неторопливо давал на водку швейцару. Мельком я видел, как он уже заносил ногу на подножку коляски, а гигантского роста силач кучер едва-едва сдерживал прозябнувших на ночной сырости серых красавцев рысаков.
Надо сказать, что у Вильяшевича коляска была на резиновых шинах. Шины эти тогда только что входили в моду и стоили очень дорого, а потому все столичные богачи тотчас же обзавелись ими.
Быстро скакала лихая тройка на неровной мостовой Васильевского острова и наконец остановилась у хорошенького крылечка брасулинского дома,- Квартира Брасулина была освещена, и сам майор уж не раз выбегал посмотреть, не едем ли мы.
Вылезая из пролетки, я только сейчас заметил отсутствие Вильяшевича коляски; признаться, мне и раньше почему-то казалось, что коляска не едет сзади, но я объяснял отсутствие шума колес — резиновыми шинами, стук же копыт лошадей Вильяшевича был заглушаем топотом нашей тройки.
— Где же Мария Николаевна и Вильяшевич, — спросил Куневич, оглядываясь вокруг, — уж не случилось ли что-нибудь?
— Чему случиться? просто, может быть, кучер другой дорогой поехал,— ответил я небрежно, хотя в душе это исчезновение меня самого несколько смутило.
— Где же Маничка? — спросил майор.
Я ответил ему тем же предположением, что и Куневичу.
Стали ожидать; однако прошел час, полтора — их нет, я уже начал сильно беспокоиться, но храбрился и