Интервьюер: А книги о блокаде вы покупали, как-то интересовались?
Информант: Да.
Интервьюер: Вот что вам запомнилось, может быть?
Информант: Ну вот «Блокада» Чаковского, Чаковского. (Смеется.) Ну вот. Потом, вообще, такие вот, Симонов, там. Вообще, эти военные писатели читать, читать мы… люди очень много читали тогда, наше поколение.
Интервьюер: А обсуждались эти книги?
Информант: Между собой, на кухне, естественно.
Интервьюер: А не смущало, что там не до конца или не все говорили?
Информант: Так мы понимали, почему это. Понимали. Все равно вот это нам даже не мешало радоваться. Вот. И дружить и как-то, вот до сих пор, я говорю, у меня есть такие вот школьные… еще подружка осталась одна, правда, уже умерли там многие, с кем встречались. С пятого класса мы с ней. Сидели на одной парте. До сих пор так встречаемся, общаемся. Вот. Потому что, может быть, даже не все, а по жизни так сложилось, там, не одинаково, конечно, у всех по-разному, там, ну вот, а все равно… Одно время мы даже как-то потерялись, вот здесь и не встречались какое-то время, а потом вот что-то, какой-то в сердце червячок – вот все время думаешь, знаешь, ностальгия какая-то. Как, наверное, у эмигрантов по (смеется) России, так у тебя вот так о детстве, о своих, вот о детских так друзьях, там все, снова стали встречаться. Да. Потому что понимаем, что это, в общем-то, главное. Наверное. Главное, не подличать, главное, друзей не терять, как-то этим держишься. Вот.
Интервьюер : А когда открывались блокадные мемориалы, вы бывали на них? Вас приглашали? Или сами?
Информант : Да нет. Сами так вот ездили. И причем, да, и в это, на площадь Победы и на Пискаревку, это, сам приедешь, и я люблю приезжать одна. Ни когда вот это официоз, вот этот, все, потому что я посмотрю по телевизору, наревусь здесь. (Смеется.) Думаю, сама поеду. Вот так как-то.
Интервьюер : Вы стараетесь в тот же день съездить, ну или там…?
Информант : Ну и не всегда даже в тот получается. Все равно помнишь. Конечно, все это помнишь. Вспоминаешь. Все это в памяти. Вот.
Интервьюер : А вы помните то время, когда вас стали называть блокадницей?
Информант : Блокадницей? Мы… у нас сначала были как бы блокадники те, кто – сейчас скажу, это не выдавали еще ни удостоверений, ни значков, ничего – те, кто работал на оборонных работах, рыли, вот, окопы. Ну, примерно, кому было там лет по шестнадцать, по семнадцать, вот так вот. Кто работали, вот. И вот так эти были. Считалось, они блокадники. Родители, во всяком случае, или старшее поколение, постарше нас. Вот. А потом, когда уже заговорили вот об удостоверении, а у них уже были удостоверения, нас вот эти, именно, как бы они приравнивались вот как бы не к военнослужащим еще, не к воевавшим, но уже вот блокадники. А потом, когда зашла речь… что их становилось все меньше и меньше, потому что я удостоверение получила в 90-м году. Вот это, блокадное. Жителя блокадного Ленинграда. Потому что дети… вот нас тогда… документы надо было, что ты вот жил здесь, ну вот. Причем, когда жили у тети Кати, у нее домовая книга была, это же частный дом, да? Частный сектор, они сразу сказали, у них ничего в архиве нет, не сохранилось. Там сгорело, там где там что, вообще. Вот. Нет. Вот. И потому что я-то пошла в этот архив центральный наш, на Исаакиевской там [136] . Там сказали: нет, у нас таких нет. Бабушкины документы, то, что бабушка у нас венчалась с дедушкой в Знаменской церкви, это есть, это я могла. Мама получала, значит, а о том, что вот… И дети там крестились, все это было. А нас – то, что мы жили там, – этого не было. Причем дети вообще не учитывались. Учитывались в основном работающие, тем, кому выдавались работающие карточки. Там учет велся. Четко был совершенно. Так как мама не работала, отец-то был на фронте был, значит, это, вот. То нас как бы и вообще не существовало. Единственно, что когда вот в эвакуации-то мы поехали, оказывается, документы в этом, в райисполкоме Володарского района, то есть Невского района, у них сохранялся архив этот. И вот там тогда я могла это… Мне вот тогда и сказали, что: где вы жили, там вот, когда вы эвакуировались? Я говорю: ну мы, в общем-то, почти год прожили. Мы в блокаде – потому что мы в конце августа, мы уже уехали, вот, через Ладогу. И, значит, говорит: там должны быть документы. Вот я поехала и действительно получила документы [137] . И мама тогда, значит, получила, и брат получил эти удостоверения, мы все получили. Вот. Значки, удостоверения. Вот. А так…
Интервьюер: Вас приглашали в какое-то общество?
Информант: Да. Я в обществе «Жители блокадного Ленинграда». Вот. Так, ну, когда поздравляют, когда вот, значит, прорыв блокады, снятие блокады. Ну вот. Ну вот будет в это… в следующем году-то снятие блокады, наверное. Да. У нас еще у кого вот нам, кто здесь жил в блокаду, в 53-м году было 250-летие, значит, городу, дата такая. И нам, я уже работала, нам выдали вот эти, значит, удостоверения и медальку. Вот этого 250-летия. А в этом году, вот когда сказали: у кого есть вот эти медальки с удостоверением, только тем, значит, – составили список, мы принесли все эти, – тем будут выдаваться медали 300-летия. Ну пока мы ничего не получали, там что-то там. Когда получим, когда не получим, не знаю. Но вот только у кого эти… Ой. Да. Самое главное, вот я говорю, что мы выжили. Живы остались и вот это… Нам такую, да. А ведь кто рядом, мы ехали в поезде когда в теплушках, и рядом люди умирали. Я помню, в этой теплушке ехали, на нижних нарах, и наверху ехала семья: тоже девочка там, ну, может, на год постарше меня: там это, если было девять лет, то… Нет, мне уже было десять лет, одиннадцатый, а ей лет двенадцать, наверное, тринадцать. Истощенная такая была. Ну я себя-то не видела, естественно. Ну вот она пела все, все пела. У нее голос такой, голосок хороший был. Такой прямо ангельский голосок, она пела. А потом она не доехала, она умерла. Сняли ее. И где похоронили? Где-то там, значит, где вот сняли – там и похоронили этих. В общем, все это история. Конечно. Вот.
Интервьюер: А вас не приглашали в школы? Ну вот как-то рассказывать?
Информант: Ой, каждый год приглашают на чаепития, у нас тут рядом школа, но я не хожу, потому что я боюсь, что я не выдержу и я разревусь, начну… Потому что надо там вспоминать, рассказывать все это. Вот. А это очень тяжело. Думаю, ну и что ребят смущать там, думаю, пусть кто покрепче пойдет, а у меня там, у меня много… Ребятишки знакомые со школы, со многими, вот с собакой-то хожу, ходим, гуляем там, общаемся, там. Денис есть: «В.H., почему вы не приходите? – значит. – Мы там пирожные купили, там все это, вот чаек будем пить. А ну вот. Общаться». Я говорю: я с вами лучше так пообщаюсь. Я говорю: я там буду так общаться, что я обязательно еще расплачусь там. Потом не остановиться будет. Я говорю: нет. А так каждый год приглашают, приглашают там в школу.
Интервьюер: А вашей дочери вы рассказывали?
Информант: Конечно. Конечно, она все знает, все знает. Ей даже сны одно время снились про войну, военные. Как будто она в бомбоубежище, я говорю, ты еще ( нрзб. сквозь смех). Передается, видимо, вот как-то на генном уровне, это я не знаю каком, но, в общем, конечно. Вот это поколение, которое с нами, вот мы вырастили, да, они будут помнить и нас помнить, и про войну помнить, и то, что мы рассказывали вот, и довоенную жизнь, и послевоенную. В них это все есть. Если они сумеют это передать детям, там вот, все это, конечно, это что-то останется в памяти, потому что преемственность должна быть какая-то поколений, потому что иначе, если не помнить ничего – у нас же старались вытравить все это в нас, вот. Чтоб ничего мы не знали, не помнили, и жили, вот, будущим. Построим коммунизм! Вот. Прежде всего, я говорю, надо не коммунизм строить, конечно, но я не знаю. Вас, наверное, смущает^ меня вот тут… (Показывает на иконы.)
Интервьюер: Нет. Нисколько.
Информант: Я в церковь хожу, и покрестилась я, Танечка, в 91-м году. В 59 лет. Вот. И я так пришла к тому, что я вообще стараюсь не пропускать службу, там помогаю, там все это. Что прежде всего человек, конечно, чем раньше, тем лучше должен в душе своей строить храм вот этот. Ну, можно сказать, царствие божье, небесное, но храм. Такой, который тебя держит, и который и другим будет помогать, и все. Вот это. Это самое главное. Не озлобляться, ничего. Потому что я помню, даже после войны вот я как-то со школы шла с Мойки вот на Чехова, шла по Жуковского, навстречу мне шел пленный немец, но он свободно ходил, так некоторым разрешали, которым – неопасный там как бы там, разные там были. Ну в своей форме он, в этом кепи зеленом таком, в зеленой форме мышиной там шел. И я шла, посмотрела на него, у меня в глазах потемнело от ненависти. Вот это было во мне. Я уж потом каялась батюшке, что ненависть во мне вот была, жила. В ребенке даже. Вот эта ненависть. Вот. Даже неосознанная, просто потемнела. И когда я увидела, он уже подошел ко мне, я увидела, что он идет вот так вот, голову. Вот это было ужасно. Нельзя ненавидеть никого. Нельзя.