Ритуалы отправлялись с той же благородной простотой. Тейе страшилась момента, когда процессия направится в погребальную залу, где должна была лежать Ситамон, и ей придется проходить мимо чертогов супруга. Но когда пришло время идти через гробницу Аменхотепа, она обнаружила, что ее переживания притупились, как будто их оттеснили события, произошедшие в Малкатте после его смерти. Время брало свое. Троны, на которых он царственно восседал при жизни, сверкающие сундуки с его многочисленными одеждами, шкатулки с его драгоценными украшениями вполне могли принадлежать любому из предков. Интересно, всколыхнется ли темнота, когда я покину это место, – думала она, выступая вперед, чтобы положить цветы на гроб Ситамон, – польются ли потоки, соединяющие отца и дочь, сквозь магические глаза на их саркофагах? Одна из твоих цариц пришла к тебе, муж мой. Как скоро придет тот день, когда и я разделю с тобой это сырое пристанище?
Погребальная трапеза, завершающая церемонию, длившуюся несколько дней, была обставлена со скромной благопристойностью, и придворные разбредались по своим носилкам и исчезали в направлении Малкатты так скоро, как только позволяли приличия.
Во дворец Тейе возвращалась рядом с фараоном. Он оплакивал Ситамон тихо и с достоинством, поразившим всех. По дороге он ни разу не заговорил с Тейе, когда их носилки покачивались рядом под слепящими лучами свирепого Ра. Они миновали город мертвых, величественный бежевый погребальный храм Тутмоса Третьего, очертания которого дрожали и менялись, как чудесный мираж, справа от них; впереди уже показался дворец, когда Аменхотеп отдал короткий приказ, и оба их паланкина повернули налево. Над ними нависла громада храма его отца, полосы тени теперь перемежались полосами белого песка, но носилки не свернули в аллею сфинксов с головами баранов, ведущую к украшенной колоннами площади перед храмом. Впереди, отбрасывая короткие полуденные тени, маячили оба огромных стража. Аменхотеп снова отдал приказ, и носилки остановились. Он сошел на землю, приглашая Тейе сделать то же самое, и направился к ближайшей статуе. На секунду он запрокинул голову, оглядывая ее устрашающую высоту, потом учтиво взял Тейе за руку и повел ее в негустую тень.
– Матушка, – сказал он все еще сиплым от пролитых слез голосом, взгляд из-под опухших век, в котором читалось раскаяние, задержался на ее лице. – Семьдесят дней я молился и рыдал в своих покоях, колотя себя в грудь и натирая лоб пеплом из жертвенника, потому что я мог сохранить жизнь своей сестре, но не сумел.
– Аменхотеп, – запротестовала она, ласково его коснувшись, – ее смерть – не вина фараона. Зачем ты коришь себя?
Его искренность, такая безыскусная, обезоружила ее. Она приложила палец к уголку его рта в знак нежного возражения, как часто делала, когда он был ребенком. Он поцеловал его и отстранился.
– Говорили, что Ситамон сделалась жертвой собственного честолюбия, но это не так. Она умерла из-за моего малодушия. В глазах бога я поступил неправильно.
– Как такое возможно? Ты сам – воплощение Амона-Ра.
– Я знал, что должен был сделать, но струсил. Глаза Египта слепы, уши его забиты ложью. Он бы восстал против меня. Но я теперь буду храбрее. Я готов.
Тейе подавила вздох, готовый сорваться с губ.
– Ты пугаешь людей, когда начинаешь говорить загадками, – мягко пожурила она его. – Царь должен говорить ясно, чтобы подданные могли повиноваться ему, все как один.
– Осталось еще два месяца до конца шему и до празднования Нового года, – сказал он. – Я хочу, чтобы мы отправились в Мемфис – только ты, я и наши слуги. Ты сможешь оставить двор так надолго?
От его просьбы тревожное чувство всколыхнулось в ней. Отвернувшись, она устремила взгляд на потрескавшиеся бурые поля, которые простирались до линии запыленных пальм, окаймлявших берега Нила. Почему я вдруг сжалась от страха? – подумала она – Это естественно, что он хочет на время удалиться от всех, чтобы пережить боль утраты. Но почему только мы вдвоем? Может быть, он хочет обсудить со мной что-то серьезное? Перспектива остаться с ним наедине, вот что пугает меня. Она почувствовала на шее теплое дыхание Аменхотепа, и его рука умоляюще легла на ее плечо.
– Полагаю, Нефертити сможет пока заменить меня, – не оборачиваясь, сказала Тейе. – В это время года всегда затишье, и мне действительно хотелось бы снова увидеть Мемфис. Давно я там не была. Не потому, что мы с твоим отцом… – Она говорила все тише, потом умолкла, но через некоторое время продолжила: – Хорошо, сын мой. Я бы очень хотела поехать.
Это было правдой. Больше всего она хотела убежать от ядовитого дыхания смерти, которое так долго наполняло дворец, от нашептываний и намеков, от бесконечных усилий прочесть в глазах людей их тайные помыслы.
– Хорошо. Тогда через три дня отправляемся.
Она обернулась, чтобы поклониться ему, но увидела только его сутулую спину. Когда его носилки исчезли из виду, она прислонилась щекой к пьедесталу изваяния своего супруга и закрыла глаза.
Наутро третьего дня они отчалили из Малкатты на ладье, подаренной Аменхотепу Ситамон. Он назвал ее «Хаэм-Маат», это был один из его титулов – «Живущий в Истине», и приказал своим мастерам выгравировать это имя на изящном борту ладьи. Толпа недовольных придворных собралась у причала, чтобы проводить их. Нефертити сидела под своим алым опахалом. Теперь, когда Ситамон была похоронена, она стала намекать Аменхотепу, что корона императрицы должна принадлежать ей, но супруг оставался глух к ее намекам. Сменхара и Мериатон плескались в воде, волнами набегавшей на ступени причала. Сменхара барахтался очаровательно-робко, зато девочка вскрикивала и хохотала, когда нянька окунала ее в прохладную воду. Заклинания в защиту фараона были пропеты, придворные угрюмо совершили обряд почитания, и флотилия судов, заполненных царственными особами, их слугами, жрецами и солдатами, заскользила по каналу к реке.
Превозмогая густой знойный воздух, летний ветер, как всегда в это время года, дул с севера, поэтому ладьи шли на веслах. Тейе облокотилась на перила на палубе «Хаэм-Маат», прислушиваясь к командам Паси, торопливому шлепанью босых ног слуг, послушных приказам, плеску весел, погружающихся в мутную воду. Позади нее, под открытым балдахином, манили к себе фрукты, ароматная вода и вино. Сын сонно вертел в руках метелку, сидя на подушках у низкого столика, и тихо мурлыкал что-то себе под нос. За бортом тянулись пустынные берега, будто вынырнувшие из страшного сна, когда горло пересыхает от ужаса, мимо проплывали вымершие от жары селения с их глинобитными хижинами. Бурые поля, засохшие листья на пальмах. Даже небо казалось безжизненным, мелкие птицы искали тени в зарослях прибрежной растительности. Только ястребы, казалось, не замечали жары. Они парили, распластав крылья, стараясь уловить легчайшее дуновение, вскрикивая временами, а их острые глаза шарили по бесплодной земле в поисках добычи. Очарованная бурой водой, плавно ускользающей от взгляда, Тейе подалась вперед, и слуги тут же заботливо прикрыли ее опахалами. Через день или два вода станет синей, – думала Тейе. – Это первый признак того, что бесплодие Верхнего Египта осталось позади. О благословенный Мемфис! Величайший из городов!