Простите, что я попросил вернуть мне службы и акафисты. Я предполагаю все службы, какие только у меня имеются, расположить по месяцам и переплести в 12 книг. И собрание моих богослужебных книг с моими заметками и исправлениями я предполагаю завещать в библиотеку Московской] дух[овной] академии. Может быть, когда–либо настанут времена более благоприятные, и мое собрание облегчит подготовку к новому полному изданию круга богослужебных книг.
Жалею я, что послушался Вас и написал. Как видите, отвечено скоро. Ответ вежливый, как будто ласковый, но неискренний. Когда матушка сдавала письмо и просила расписку, принимавшая особа сказала: «Это от е[пископа] А[фанасия] С[ахаро]ва, — от обновленца?..» Значит, там вся обслуга знает Сахарова] и не считает его своим. А в письме: «в чем я, конечно (?), не сомневался»[375]. Мат[ушка] пишет, что, по ее впечатлению, там все стены пропитаны недоброжелательным отношением…
Говорят, + пр[еосвященный] Тихон[376] очень часто повторял: «Ужасно, ужасно!..» Да, ужасно, ужасно. Ложь, обман, неискренность, неправда там, где должна быть одна правда…
На днях Е[гор] Е[горович] привез мне от епископа] Исаии 2–й № журнала за текущий год. Там на 17–й странице — о воссоединении западно–украинских униатов[377]. Весть об этом событии до меня дошла летом 46–го г. и весьма обрадовала меня. Но в августе того же года в Мариинской пересыльной тюрьме я встретился с униатскими митрополитом Львовским[378] и епископом Станиславовским[379]. Где третий епископ, взятый вместе, они не знали, а четвертый умер в Киевской тюрьме, — на Украине всего и было 4 епископа. И моя радость рассеялась… Православной] Церкви не нужны насильно присоединенные. Позднее я встретился с рядом украинских священников, некоторые, мне казалось, были близки к воссоединению, если бы не такою «любовию» воссоединяли. На «собор» во Львове 8–9 марта 46–го г. священники были привезены, причем их семьи не знали, куда их повезли. Только во Львове им самим объявили: будет собор.
Или присоединяйтесь, или… И не стыдятся теперь ставить это «воссоединение» в заслугу и писать: «отторгнутое насилием воссоединено любовию».
Ужасно. Ужасно… И многое другое в том же №.
Чтение журнала произвело на меня такое впечатление, что на другой день пришлось пригласить врача, и меня теперь пичкают и порошками, и горькой микстурой.
На прошлой неделе мы справляли службы, опущенные на Страстной и Пасхе. Как было петь в стихире муч[енику] Аврамию: «О велие дарование граду Владимиру! аки богатство небесное принесошася в онь… Мощи мученика Аврамия… комуждо… во утешение». Где сии святые мощи?.. Сначала, выкинутые из раки, валялись беспризорные на одной из гробниц в придельном алтаре, — потом оказались в музее, теперь, по–видимому, выкинуты и оттуда!.. Ужасно, ужасно…
Правили мы службу святителю Нифонту. Можно ли спокойно петь в стихире ему: «Храмы молитвенные ко умножению славы Божия воздвигл еси, яже боголепно предукрасив, словесная своя овцы, аки в небесную ограду, собирал еси»… В каком положении многочисленные храмы, построенные им? Собираются ли словесные овцы в Софийском соборе, в котором свят[итель] Нифонт устроил новый иконостас и расписал притворы? А теперь говорят, что у нас такая свобода, какой не было и при Нифонте?
Завтра память святого князя Всеволода. Совершается ли собор его во Святой Софии, получившей от него многие льготы, и в построенном им Предтеченском храме, которому он также даровал льготную грамоту…
Так, что ни праздник Русских святых, — слезы и плач…
Ужасно, ужасно.
От + преосвященного] Тихона получил некоторые книги, между прочим Деяния Собора 17–го г. При святительстве в Москве святителя Ткхона 15 авг[уста] 17–го г. архиерейские службы совершены в 32–х храмах и на Красную площадь пришли крестные годы из 255 церквей. Можно ли спокойно читать это?..
Я был в Сергиевой Лавре. В Троицком соборе нет ежедневного богослужения. Гробницам преп. Никона, Дионисия и Вашего святителя Серапиона нельзя было поклониться… Около Академии было академическое кладбище. Его нет уже там. И покойники не оставлены в покое… Часть здания Академии отдана Академии… Но академический храм отдан светской школе, и в бывшем алтаре, может быть, пляшут девицы… Ужасно, ужасно.
В Коврове скончался о. Евгений Лавров. Архиереем дано указание, чтобы со стороны духовенства по отношению [к] похоронной процессии торжественных акций не проявлять и в облачении на улицу не показываться…
У нас священники заречного храма не могут принять участие в соборном служении в соборе, — соборяне в заречном храме…
Ужасно, ужасно, ужасно…
Простите, дорогой мой батюшка, — и Вас я расстроил. Но так больно, так грустно, так тяжело…
Хочется плакать… и нередко плачу. Хочется высказаться… горе, разделенное с другом, становится наполовину меньше.
Вы знаете, как я любил и люблю богослужение, как я любил совершать его. Но я ни разу и в мыслях даже не возроптал о том, что столько лет я лишен этого утешения. Моей отрадой было богослужение, и в жертву Ты, Господь, его избрал. Буди святая воля Твоя. Я ни разу не взгрустнул о том, что мои собратия на воле, а я в заключении. Я вспоминаю слова + преосвященного] Кирилла. Когда в 24–м г. на свой вопрос: «Зачем Святейший принимает Красницкого[380]?», —услышал ответ: «Я болею сердцем, что столько архипастырей в тюрьмах. А мне обещают освободить их, если я приму Красницкого», — вл[адыка] Кирилл ответил: «Ваше Святейшество, о нас, архиереях, Вы не думайте. Мы теперь только и годны на тюрьмы»…
Как прекрасно сказано…
И по совести скажу: в каких тяжелых обстоятельствах мне ни приходилось быть, — и мысли ропота у меня не было.
Теперь я на свободе. Пока меня не трогают. За мной с искренней любовию ухаживают. Меня радуют получаемые мной весточки от знаемых и от незнаемых. Столько в них любви, нежности, заботы. Это радует меня не потому, что относится ко мне лично, лично к себе это я не отношу. Меня радует глубокая вера, горячая любовь к Богу, проявляющиеся в добром расположении ко мне, как хотя и недостойному, но служителю Божию. Это утешает меня, это успокаивает отчасти…
Но сердце кровию обливается, слезы невольно навертываются на глаза при всяком празднике, особенно празднике Русских святых…
Я радуюсь, что хоть немногие мои книжицы сохранились.
Но сколько и горя приносят мне мои книги, сколько тяжелых дум, тайных слез и воздыханий. Когда не было у меня книг, я многое, если не забыл, то во всяком случае не так сильно вспоминал. А теперь все живее и ярче встает… Заглянешь в Минеи, посмотришь в месяцеслов, раскроешь Булгакова[381] на отделе о монастырях, начинаешь ли читать сочинения по агиологии, по русской истории, по истории богослужения… и сердце сжимается, глаза затуманиваются…
Правоверные евреи едут в Палестину и там в пятницу вечера у развалин храма Иерусалимского плачут о былой славе Израиля. И зовутся у них эти развалины «Стена плача»… У православного русского народа теперь на каждом шагу и каждый день стена плача!..
Ужасно… Ужасно… Ужасно…
Но довольно об этом. Простите, что и Вас, вероятно, взволновал и расстроил.
Сегодня получил письмо из Петушков. М[атушка] Маргарита хворает. С Радуйницы не ходит в храм. Температура 38–39. Лежит. Почти ничего не ест, кроме картофеля. Не говорит, что у нее болит, и, конечно, не лечится. Спаси ее Господи.
Вскоре после Вашего отъезда еще при м[атушке] М[аргарите] получили от батюшки[382] посылку с зырянской картошкой[383]. Пожалели мы, что Вы уже уехали. Недавно он еще прислал ящик такой же картошки. Посылаю по одной картошине Вам, Марии Ивановне, тете Жене и Анне Ивановне. А две картошины разделите тем добрым людям, которые через Вас заботятся обо мне, не зная меня. Поделите между ними и конфетки.