Читать интересную книгу Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

В общем, Сандра передает мне трубку; она пьет сакэ (холодное) и курит мою сигару. Сигару откладывает. Когда я говорю:

– Алло? – она расстегивает мне ширинку и принимается сосать мою уду. – Слушай, – говорю я, – ты не оставишь меня, нахуй, в покое?

– Что? – спрашивает парень в телефоне.

– Не ты, – говорю я.

Я в майке и теперь беру и натягиваю ее Сандре на голову, чтоб не так отвлекала от разговора.

Звонит мой сбытчик, он живет в одном дворике спереди, гораздо больше и симпатичнее моего, и он мне сообщает, что ему только что перепало кокса. Иногда я сижу у него, пока он перебодяживает эту дрянь и развешивает ее по пакетикам на липучке на маленьких весах, а его шикарная телка расхаживает вокруг на исполинских каблуках. Я никогда не вижу ее в одном и том же платье или одних и тех же туфлях. Однажды мы еблись, а сбытчик смотрел. Дрянь у него хорошая, его ничего не парит. А может, ему смотреть нравится.

Я по-прежнему держу трубку.

– Сколько? – спрашиваю я.

– Ну, для тебя, раз мы друзья, сотня дубов.

– Сам же знаешь, я банкрот.

– Мне казалось, ты говорил, что ты величайший писатель на свете.

– Просто редакторы не в курсе.

– Ладно, – говорит он, – для тебя – пятьдесят.

– Ты с чем эту дрянь бодяжишь? – спрашиваю я.

– Секрет фирмы…

– Ладно тебе, колись, – стою на своем я.

– Сушеная дрочка…

– Чья? Твоя?

– Буду через полчаса, – он вешает трубку.

Сандра мне отсосала. Выпрастывает голову из-под майки. Сует сигару обратно в рот, подносит к ней зажигалку, чмокает, оживляя ее. Я застегиваюсь, возвращаюсь в кухню, проверяю ножку стола, опять ставлю на него печатку и бутылку, опять берусь немного печатать. Апдайку никогда не приходилось писать в таких условиях. Да и Чиверу. Я их путаю. Но знаю, что один умер, а другой писать не может. Писатели. Говно. Как-то познакомился с Гинзбёргом после его массовых чтений, его кореша и я. Ну и кряхтела, ну и стонала та ночь в задристанном городишке том, Санта-Крусе. На вечеринке потом он с корешами своими просто стенку подпирал и пытался выглядеть ученым, пока я пьяный выплясывал.

– Я не знаю, как с Чинаски разговаривать, – сказал он кому-то из корешей.

Ну и ладно.

Печатаю себе… У меня в рассказце этом мужик пытается выебать слоненка в хобот – он смотритель зоопарка и устал от собственной жены… Смотритель хер свой засунул в хобот и шурудит им там, как вдруг слоненок шмыгает хоботом, и яйца смотрителя тоже туда попадают, он их просто всасывает, и ощущение отличное, вот правда, слишком уж отличное – у мужика тут же оргазм, и он собирается вытаскивать, а слоненок держит, не отпускает. Нет, нет, нет, это какой-то ад наяву. Я же пошутил. Пуссьти!! Мужик обоими большими пальцами тычет слоненку в глаза. Без толку. Слоненок только глубже всасывает. Святая Мария. Смотритель пытается всё. Расслабиться. Притвориться, будто спит. Разговаривать:

– Ты просто возьми да отпусти. Честное слово, я больше никогда, никогда не стану ебать других животных. – А уже 3 часа ночи, и слоненок его держит полтора часа… С женой никогда таких сложностей не возникает, у нее вообще хватки никакой… А слоненок держит, и все. Тут смотрителя осеняет, он вытаскивает зажигалку, щелкает, чтоб огонек, подносит под хобот. Хватка начинает ослабевать, и тут гаснет зажигалка. Смотритель опять ею чиркает. Без толку. Он все щелкает и щелкает. Бензин кончился. Везенье кончилось. Пятнадцать лет в начальстве, а наутро его найдут вот в таком виде, и он лишится работы, а то и хуже…

– Эй, Дрочила Мудрый! – верещит из другой комнаты Сандра. – Хорошую срань хоть сочиняешь?

– Ну, только пока не знаю, чем закончить.

– Пусть бомбу нахуй сбросят.

– Эй, а здорово! Так и поступим! Никто, никто таких рассказов еще не писал!

Тут ножка стола сдается, и я лишь успеваю схватить бутылку, а печатка грохается на пол. С Мейлером или Толстым такого не бывало. Я делаю глоток из бутылки, затем иду к старой своей печатке. Не подыхай тут у меня, х.с., вообще никак не надо… Она точно приземлилась стоймя. Я сажусь на жопу, тяну руку, стучу по клавишам. Печатаю: НЕ ПОДЫХАЙ НА МОЕЙ ВЕЧНОСТИ. Она берет и печатает мне в ответ, вот так вот. Крутая, совсем как я. Я отхлебываю радостно отпраздновать за нас обоих. А потом меня осеняет: я решаю печатать на х.с. – ом полу, я закончу печатать этот х.с. – ный рассказец на х.с. – ном полу. Селин бы в такое въехал.

И тут невообразимый вой с неба плюс взрывы, а также ощущение необъявленной войны – это осколки тошнотного, разлетающегося, яростного блядского стекла разрывают стены и окна, всякое такое. Ни шанса в Дикси. Нигде ни шанса. Бинг Крозби трясется и трямкает в гробу. Это война. Война в Восточном Голливуде, совсем рядом с Голливудским и Западным бульварами, возле круглосуточных ларьков с хавчиком навынос, рядом со мной, рядом с нами, они много лет пытались зачистить район, но все только хуже.

(Извините, но можно я расскажу про лучшее, что могу припомнить, в смысле, когда свеча горела высоко, а жизнь была наконец-то хороша: один сутенер снял целый квартал, с южной стороны по Голливудскому бульвару. Ну, не совсем весь квартал, но бо́льшую его часть между торговой точкой и убойным стрип-баром, и девушки у него сидели в окнах в типа-домашних обстоятельствах: кресло, телик, коврик, иногда кошка или собака, занавески, и девушки там, бывало, просто сидели в окнах, почти как стеклянные, как восковые, и если не всегда красивые, то, я считал, очень храбрые или на худой конец слегка доблестные, все это для того, чтобы клиенты могли в свое удовольствие и как надо выбирать… Вот сутенер с совершенным стилем, но, очевидно, совершенной выгоды срубить не сумел: однажды вечером после 18 ночей они были на месте, а на следующий вечер уже нет.)

Но меж тем я выглядываю на крыльцо, Сандра за мной, вымя свое уперла мне в спину. Взрывы так и кишат, а вокруг летают молнии, просверки, кинжалы стекла. Я напяливаю темные очки, защитить глаза. А на Западном стоит большой старый отель, 8 или 10 этажей, весь битком набит торчками, шлюшками, шмаровозами, преступниками, безумцами, безумицами, имбецилами и святыми.

И на крыше этого отеля стоит голый черный парень, а мы видим, что он гол и черен, потому что полицейский вертолет, что всегда жужжит над Голливудским и Западным, светит на него своими огнями. Нам его видно. Отлично. Однако вертушки не пригоняют патрульные машины. Нет нужды. Ее нет, коль скоро мы будем и дальше истреблять друг друга. Нас защищать не стоит. Мы не имеем значения, потому что все 3000 нас, по оценкам, сбившихся в этом районе, в данный момент не способны предъявить все скопом общую сумму, скажем, в два куска. И у нас нет дома, из которого выйти, да и без «Америкэн Экспресса» обходимся. Поэтому с точки зрения закона мы можем убивать друг друга, пока юшка наша не побежит, черт, нет – не пойдет, не потянется густым, тупым, вонючим красным солодом по улицам…

Мы смотрим вверх, а голый черный и дальше швыряет пустые винные бутылки. Под ревущими прожекторами вертолета он сияет, как жаркий кусок угля. Выглядит хорошо, злобно, дьявольская просто сцена. Нам всем нужно размотаться, а мы так редко это делаем. Ебемся и пьем, курим и ширяем, и нюхтарим, и все оно сплющивается. А он свое получает. Вот сейчас.

Он орет:

– Смерть Белышу! Черная смерть Белышу! Нахуй тебя, Белыш! Все твои матери бляди! Все твои братья пиндосы! Все твои сестры ебут собак и сосут черный хуй! Смерть Белышу! Бог – черный, я – Бог!

Мы друг друга так ненавидим, что и впрямь есть чем заняться.

И вот его бутылки с ревом несутся вниз, по большей части разбиваются о тротуары, о верхушки двориков, но некоторые отскакивают, как одержимые, не бьются или бьются не целиком и вламываются нам в окна, и это как-то грустно, потому что мы бедны; лучше было б, смоги мы швырять эти бутылки аж в какие-нибудь окна в Беверли-Хиллз.

Затем я вижу, как с заднего дворика выходит Большой Сэм. Он на антидепрессантах и выходит во двор, и встает под всеми этими летающими и бьющимися бутылками, и смотрит вверх на голого черного. Большой Сэм вынес дробовик. Потом замечает меня. Отчего-то он считает меня своим единственным другом. Может, он и прав. Я никогда не видел его таким чокнутым.

Он ко мне подходит.

– Хэнк, мне кажется, я должен его подстрелить. Как ты думаешь?

– Лучшее правило в любой данной ситуации – делать то, что хочешь.

Не сказал бы, что дробовик на такой дистанции чего-то добьется. Сэм меня считывает.

– У меня еще винтовка есть…

– Я б не стал в него стрелять, Сэм.

– Это почему?

– Да черт его знает.

– Как поймешь, скажешь мне.

Он закидывает дробовик на плечо и отваливает к себе во двор.

Винные бутылки продолжают прилетать, но уже отчего-то не так интересно. Кое-кто уходит обратно к себе во дворики. Зажигается свет, постепенно. Наконец даже вертолет улетает. Еще несколько бутылочных хрястов, и все стихает.