Читать интересную книгу Одна из многих (сборник) - Виктория Токарева

Марина вгляделась: каждый муравей тащил в меру сил и сверх меры. Цепочку замыкал муравей с огромным яйцом на спине. Муравей проседал под тяжестью, но волок, тащил, спотыкаясь и останавливаясь. И должно быть, вытирал пот.

Марина вдруг подумала, что Земля с людьми – тоже муравейник. И она среди всех тащит непосильную ношу. А кто-то сверху сидит на бревне и смотрит…

На черта нам чужие

У балерины Антиповой произошло в жизни два события: первое – ее отправили на пенсию, второе – от нее ушел муж.

В результате получилось: соломенная вдова на пенсии. Тридцать семь лет – пенсионный возраст балерины. Что такое тридцать семь в жизни современного человека? Ничего. Нулевой цикл. Как фундамент строящегося дома. Впереди первый этаж, и второй, и пятнадцатый. А оказывается – все. Стройка закончена. Ты списана. И неизбежно в такие минуты набегает счет, сколько было отдано профессии: есть нельзя, постоянно недокормлена. Детей нежелательно – постоянная сирота. Ничего нельзя. Недокормленная сирота. Муж ушел к другой, которой все можно – и детей, и макароны перед сном.

Получив два своих события, Антипова стала размышлять о дальнейших перспективах.

Первое: повеситься, что самое легкое. Купить веревку и кусок простого мыла. И отомстить обществу за свою выбраковку. Крючок выдержит. Антипова легкая – пятьдесят килограмм при росте метр семьдесят.

Второе: поменять обстановку. Уехать к морю, например. Прибалтика – все равно что заграница. Невысокие дома. Вывески на чужом языке. Чистота, сдержанность. Можно считать, что Антипова поехала в Финляндию.

Летом в Прибалтике многолюдно, северное солнце считается полезнее, чем южное. Но в этом году пляжи пустынны, море закрыто. В нем плавает какой-то зловредный вирус, о чем сообщили в газетах. Антипова подозревала: этот вирус в этом море плавает лет семьдесят. Просто раньше о нем помалкивали, а сейчас, в эпоху гласности, можно говорить. Вот и говорят.

Антипова каждое утро входила в море и плыла долго в сторону горизонта, а потом так же долго возвращалась и в конце концов выходила на берег и начинала растираться полотенцем. Полотенце она купила в городе Палермо в свои лучшие времена. В те времена, когда еще танцевала и гастролировала и была любима своим мужем, и не только им. Многие мужчины выделяли ее из кордебалета, не в силах оторвать глаз от ее движущейся в пространстве спины. Самым потрясающим участком на ее теле была спина. Муж говорил: такой спине лица не надо. Но у Антиповой было и лицо. И сердце. И наивная, доверчивая душа. И никому не пригодилось. Брошенка на пенсии. На сегодняшний день нет ни мужа, ни сцены, ни зала. Разве только одинокий композитор за спиной. Композитор и Антипова отдыхали в одном пансионате, но как-то не учитывали друг друга. Композитор ходил, конвоируемый толстой женой. А Антипова существовала втроем: она и два ее события. Но в этот утренний час, когда солнце еще не добралось до середины неба, когда море дышало неглубоко и зловредный вирус заигрывал с рыбами, забыв об основной работе, – в этот час на берег вышла фемина. Не женщина, а именно фемина, потому что у простых советских женщин не бывает такой спины. Композитор забеспокоился. Предмет беспокойства был ему поначалу неясен. Так нервничают собаки перед землетрясением.

Но внезапно он осознал причину беспокойства: красота. Спина – часть всеобщей мировой гармонии, как гениальная мелодия. А в мелодиях композитор понимал. Он был замечательный мелодист. Однако в последнее время что-то случилось. Он продолжал писать, и получалось, но его новые мелодии походили на прежние, как муляж на яблоко. То, да не то. Внешне похожи, а есть нельзя. Работал профессией, а не душой. Еще совсем недавно, казалось – позавчера, был худой, молодой, нищий, жизнь ложилась прямо на оголенные нервы, но от нее взвивался и писал те самые мелодии, которые пели и генералы и алкоголики, и народ и правящая верхушка. А сейчас – растолстел, заматерел, нервы как в изоляционной прокладке. И мелодии как муляжи.

Композитор не мог понять: это кризис или финал? Он ни с кем не говорил о своих сомнениях, но сам думал постоянно. И у него было состояние, какое бывает у людей, сидящих в очереди к онкологу. «Да» или «нет». «Жизнь» или «смерть». И сейчас, стоя на берегу, он думал о том же, пока не отвлекся на спину. Спина возникла на фоне моря как некий символ спасения. Ибо известно: красота и женщина спасут мир.

Антипова тем временем набросила махровый халат и пошла мимо него как ни в чем не бывало. Как будто не имела к своей спине никакого отношения.

– Доброе утро, – поздоровался композитор, зацепил словом, стараясь как-то задержать ее своим приветствием. – Как дела?

Можно искренне сознаться: «Дела как сажа бела». Можно сказать: «Плохо». Но что это изменит. Антипова ответила:

– Спасибо, – поблагодарила за внимание.

– Вы в каких отношениях с Казанцевым? – неожиданно спросил композитор.

Казанцев был большим музыкантским генералом, руководил всей музыкой страны.

– Ни в каких, – удивилась Антипова. Она танцевала под музыку Чайковского, Бизе. Ими Казанцев не руководил.

– Значит, в хороших?

Композитор рассчитал: никакие отношения – это не плохие. А не плохие – значит, хорошие.

– А в чем дело? – не поняла Антипова.

– Он сегодня к нам зайдет. С женой. В шесть часов. Приходите и вы.

– А зачем? – удивилась Антипова.

– Посидим. Выпьем коньячку.

От коньячка на другой день будет болеть голова. День вылетит. За два часа сомнительного удовольствия с двумя семейными парами придется выбросить день. Антипова установила закономерность – за все надо платить той же ценой: за хмель – похмельем, за хорошую фигуру – бездетностью, за труд балерины – возрастной выбраковкой. И еще неизвестно, стоит ли цена того, за что заплачено. Не переплатила ли.

– Я за вами зайду, – пообещал композитор. – Какая у вас комната?

– Шестнадцатая, – ответила Антипова, припертая вопросом к стенке.

Ей не хотелось быть связанной словом, ожиданием. Душа жаждала свободы и покоя, как у Лермонтова. На тумбочке возле кровати лежал Николай Васильевич Гоголь, которого не перечитывала после школы. Хорошо бы перечитать всю классику. Когда же и читать, как не на пенсии.

Антипова постановила для себя не ходить в ненужные гости. Но в пять часов, когда остался час до события, – вдруг передумала. Захотелось чего-то еще, кроме моря, книг и одиночества. Накраситься, одеться в смелое платье с голой спиной и бантом на талии. Прийти – не важно куда – и сидеть – не важно с кем – пить и плыть, и слушать пустые речи. Это ведь не важно: о чем говорят, кто говорит. Важно, что она не одна и жизнь продолжается. Это ведь лучше, чем висеть на крючке или в двухтысячный раз варить в себе обиды, напоминающие вкусом едкое мыло.

Антипова подошла к зеркалу. Морской ветер натянул ее лицо на скулы, позолотил загаром. Антипова выглядела на двадцать семь, и если не знать, что она брошенка на пенсии, – никому это и в голову не придет. Главное – ничего не объяснять. Объясняются виноватые. А она – в чем виновата? Что ей тридцать семь? Но дальше будет еще хуже. Дальше будет пятьдесят. И шестьдесят, что тоже хорошо. Старость – это плата за жизнь.

Антипова смотрела на себя в зеркало и представляла, как внутренне ахнут мужья и внутренне крякнут жены. И в этот момент раздался стук в дверь.

Антипова распахнула дверь резко и настежь и предстала в такой грозной красе, что композитор отпрянул, будто его осветили фарами.

Потом проморгался и сказал:

– Знаете, ничего не получилось… Пришло так много народу…

– И что? – не поняла Антипова.

Композитор мученически молчал.

– Некуда сесть? – подсказала Антипова.

– Да, да, вот именно… Некуда сесть, – оживился композитор.

Значит, Антипову не пускают потому, что все посадочные места заняты, как в самолете. Но она понимала: дело не в этом. Свободные места были. В крайнем случае можно сесть и на подоконник, и на пол. В тесноте, да не в обиде. Дело в другом: пришел Казанцев с женой. Без оравы. Композитор радостно сообщил: «А я тут нашу соседку пригласил. Балерину. Очень милая женщина».

«Знаете что, давайте посидим без посторонних, – попросила жена Казанцева, дама второй степени ожирения. – Мы так устали от людей. На черта нам чужие?»

Казанцев молчал, и это молчание было как резолюция: отменить.

Композитор поплелся виноватым псом и сейчас стоял и врал. Вообще композитор был страшненький, но красивый. Энергия таланта шла от его лица, как тепловая энергия. Но сейчас, в данную минуту, от него исходила унизительная вибрация, как от виноватой собаки. И, как собаку, его хотелось отодвинуть ногой.

Антипова закрыла дверь, отсекая себя от вранья.

«Жлобы, – подумала она. – Буржуазия…»

Если бы она была при ДЕЛЕ или при МУЖЕ, с ней не посмели бы так обойтись. Она почувствовала себя ящиком, который выбросили на помойку, несмотря на яркие наклейки.