Читать интересную книгу Тучи на рассвете (роман, повести) - Аркадий Сахнин

На станцию поезд прибыл вечером. В такое время вокзальная площадь всегда была оживленной, но теперь она показалась Пан Чаку особенно шумной. Даже на сеульском вокзале не было так многолюдно.

То и дело подкатывали машины, взад и вперед сновали мотоциклы, гудели громоздкие, неповоротливые автобусы, звенели трамваи.

Особое внимание Пан Чака привлекли военные. Никогда раньше он не видел здесь столько солдат и офицеров. Они подъезжали на грузовых и легковых машинах, они толпились в вокзальных помещениях, их одежда зеленого цвета мелькала по всей площади. У главного подъезда какой-то капитан делал перекличку, и солдаты, собравшиеся возле него, почти совсем загородили двери.

Пассажиры обходили их молча, боязливо озираясь.

Середина площади тоже была занята военными. Одни спали, положив головы на вещевые мешки, другие ели, третьи громко разговаривали.

Здесь, вдали от всех фронтов, дыхание войны все же было ощутимо. Недаром Пусан — крупнейший стратегический узел Японии.

Пан Чаку ни минуты не хотелось оставаться в этом людном месте. Его могут узнать. В ярко освещенном трамвае или автобусе тоже нельзя показываться.

Он быстро пересек площадь и сел в одиноко стоявшую коляску.

— Прямо! — махнул он рукой подбежавшему рикше.

Он так и не придумал, каким путем ехать. В центре города, на этих сверкающих электрическим светом улицах и площадях, он боялся появиться, да и нечего ему там делать. Не пойдет же он в гостиницу «Ямато» или в меблированные комнаты Миязи-сан. Но сказать рикше, что ему надо в корейские кварталы, не решился, потому что богатые люди не ездят в эти трущобы, особенно так поздно.

Ничего не придумав, велел ехать прямо, только бы подальше от многолюдного вокзала и яркого света, только бы скорее переодеться в привычный костюм.

Улица, по которой бежал рикша, тоже горела огнями, а до первого переулка, где можно свернуть, было еще далеко.

— Свежо очень, как бы не простудиться, — обратился Пан Чак к рикше. — Поднимите-ка тент!

Рикша привык ничему не удивляться.

Он остановился и поднял тент над этим здоровым молодым коммерсантом, который боится простуды в теплый летний вечер.

Так лучше. В углу закрытой почти со всех сторон коляски его никто не узнает даже под фонарем.

Еще в поезде он думал, что можно заехать к старику Пек Уну. Но один ли он в доме, да и жив ли?

Миновав несколько кварталов, Пан Чак остановил рикшу у тускло освещенного переулка и расплатился. Постояв, пока коляска скрылась из виду, свернул в переулок и, не оборачиваясь, быстро зашагал по хорошо знакомой дороге. На первом перекрестке снова завернул за угол и спустя минут десять нырнул в проходной двор.

Только выйдя через другие ворота на пустырь, почувствовал себя спокойнее, хотя и устал от тугого воротника и штанин, которые не привязаны вокруг ног у щиколоток, а цепляются одна за другую и мешают идти.

Он пересек широкую дорогу, миновал овраг и почти совсем разрушенный вал, которым были отгорожены корейские кварталы от города. Здесь в полной темноте снял тужурку, расстегнул ворот рубахи и закатал штаны выше колен. Вот теперь будет легко идти, и восемь километров до рыбацкой хижины Пек Уна пролетят незаметно. Он уверенно шагнул в темную улицу, в старый рыбацкий поселок, невидимый, затихший, будто вымерший.

Он шел спокойно. Никакая полицейская собака не могла бы проследить его путь по этим катакомбам, по извилистым и узким, как горный ручей, переулкам, захламленным и темным.

Он долго петлял вдоль стен и глиняных заборов, почти невидимых в темноте, пока не вышел на набережную. На самом берегу между скалами отыскал хижину Пек Уна и тихо отодвинул дверь.

Пек Ун сразу проснулся, но не испугался ночного гостя, потому что отыскать его лачугу в такой темноте и найти дверь мог только человек, много раз бывавший здесь.

Пан Чак был рад, что старик в хижине один и не задает ему лишних вопросов. Он так постарел, что, наверно, все забыл.

— А, это ты, Пан Чак, тут на окне кунжутка! — только и сказал хозяин, будто всего несколько часов назад виделся с Пан Чаком.

Старик закашлялся, а когда кашель прошел, добавил:

— Там за порогом, на камнях и на веревке, — рыба, она еще недостаточно высохла, но ты поешь, да, да, поешь рыбки. — И он снова начал кашлять.

«Совсем плох старик», — подумал Пан Чак и стал быстро раздеваться, не зажигая огня.

С моря идут джонки

Пан Чак встал рано. Надел широкие белые штаны старого рыбака и по привычке закатал их выше колен, а рукава просторной рубахи засучил уже на ходу, отодвигая дверь, потому что ему не терпелось поскорее посмотреть на море, которое вчера из-за темноты так и не увидел. Но он слышал его всю ночь, и ему казалось, будто море разговаривает с ним и тоже радуется их встрече.

Вечером, пока он прятал в скалах свой костюм, пока беседовал со стариком Пек Уном, море терпеливо дожидалось его. Но как только старый рыбак уснул, оно заговорило, и Пан Чак не мог уже спокойно лежать на своей циновке. Он по голосу узнал свое море, и, хотя из маленькой, пропахшей рыбой хижины ничего не было видно, ему живо представился родной берег.

В гуле, что доносился издалека, Пан Чак узнавал каждый звук в отдельности. Для него это не был просто гул моря. Ему казалось, что он различает глухие удары воды о массивные валуны Кадокдо, и свист волн, разрезаемых острыми утесами Понгана, и вой ветра в гигантских деревьях Огильви. Он видел эти островки и десятки таких же маленьких и еще меньших, совсем без названий, островков, лежащих между Пусаном и Кочжедо; он видел их так ясно, как будто плыл мимо них на лодке.

Он лежал и прислушивался к голосу моря, и голос этот звал его на берег.

Под утро Пан Чак заснул. Но как только начало светать, проснулся, словно от толчка. Он вышел из хижины и посмотрел на море, усеянное скалистыми и зелеными островками, на медленно плывущие рыбачьи джонки и остался так стоять, будто все это увидел в первый раз.

И когда он оглядел островки, и узнал каждый камень, каждое дерево на берегу, и увидел, что скалы, с которых он в детстве вместе с ребятами прыгал в воду, стоят на месте, душа его наполнилась радостью.

Пан Чак знал, что отсюда невозможно увидеть Кочжедо, но все равно смотрел в ту сторону, и ему показалось, что в утренней туманной дымке вдруг образовался просвет, как от яркого луча, и перед ним появился его родной остров, высокий, угрюмый, с трех сторон окаймленный горным кряжем.

Сначала ему виделись только скалистые берега, и все пять гор острова, и пик Кохерийо с храмом на вершине, потом словно вырисовалась маленькая бухточка, где обычно стояла их джонка с двумя большими, грубо обтесанными мачтами. Позади виднелась хижина, в которой он родился, и казалось, будто она застряла в трещине скалы, у самого ее подножия. За грядой открывалась бамбуковая роща, а еще дальше — апельсиновые деревца вдоль дороги.

Перед Пан Чаком возникали картины былого. Вот на берегу показалась фигура отца, согнувшегося под тяжестью рыболовных снастей. Рядом идет он сам — Пан Чак, без рубашки, в коротких штанах, и ему тоже тяжело, потому что кроме трехконечной остроги, ведерка и корзины он тащит на плече большой моток веревки из морской травы.

Отец первым входит в джонку и, бросив сети, натягивает тяжелый парус из циновок, а Пан Чак поднимает маленький соломенный парус. Потом приходят еще два рыбака, которые вместе с отцом арендуют джонку, все садятся и отталкиваются от берега.

Они долго плывут, и, хотя берег быстро удаляется, открытого моря не видно. Куда ни глянь, островки, скалистые, неприступные или заросшие вечнозелеными деревьями и высокой густой травой.

Сколько здесь островков, точно никто не знает. Их, как и звезды, трудно сосчитать. Правда, говорят, будто ученые все же пересчитали острова вокруг Кореи и будто набралось их три с половиной тысячи, но Пан Чак знает, что их куда больше. Только на пути от Мокпхо до Пусана около тысячи скалистых островков.

Пан Чак видит себя на носу джонки. Он смотрит вперед, в море, и поет. Его мягкий, сильный голос уносится далеко, и на островах, окруженных джонками, рыбаки слушают плывущую над волнами песню:

Далеко тебе видно вокруг, Ариран дорогая,Видишь ты — богатырь показался вдали,Только дунет — и тучи уйдут.Меч поднимет — ущелья сомкнутся.Только сделает шаг — злые духи умрутИ драконы-враги расползутся.

Он может громко петь «Ариран», потому что японских катеров не видно. Он может спокойно петь «Ариран»: на островах только рыбаки. Они слушают и тихо подпевают:

Ариран, Ариран, высоки твои горные кряжи…

Отец Пан Чака, Пан Юр Ил, ведет джонку в открытое море. Правда, и здесь, возле островков, много рыбы, но, если другие раньше добрались сюда, значит, нельзя им мешать.