Читать интересную книгу Заклятые подруги - Мария Мусина

— Елена Николаевна? Воротов беспокоит. Не отрываю? Елена Николаевна, не дадите справочку небольшую? По поводу женской мести. Ведь может месть стать навязчивой идеей, правда?

Качалова хмыкнула.

— Я все понимаю, — заканючил Игорь, но время поджимает, с делами — завал.

Качалова глубоко вздохнула и принялась терпеливо излагать накопленный научный материал:

— Женская месть, как правило, коварнее и кровавее, чем месть мужская. Мужчина, предположим, никогда не убьет ребенка для того, чтобы досадить неверной возлюбленной. Для женщины это вполне возможно. Синдром Медеи называется. Одна моя испытуемая убила двоих своих детей, позвонила мужу на работу и спокойно сообщила ему об этом, призывая хоть сегодня-то пораньше вернуться домой. Муж решил, что она дурака валяет. Испытуемая после этого разговора пыталась покончить с собой с помощью снотворного. Но ее откачали. Надо сказать, женская месть обычно бывает ответом на долгие издевательства и отвратительное отношение со стороны мужчины. Упомянутая испытуемая, например, по ее признанию, убивая своих детей, хотела хоть таким образом привлечь внимание равнодушного к ней мужа. Может показаться противоестественным, но при более близком контакте с такими женщинами, при знакомстве с историей их жизни, женщин этих всегда безумно жалко. При всей тяжести содеянного язык не поворачивается назвать их злодейками. Как правило, их зверские поступки вызваны долгим зверским отношением к ним, которое они годами терпят. Даже такой гуманист, как Достоевский, призывал суд присяжных оправдать женщину, выбросившую из окна своего малолетнего ребенка.

Очень часто сам акт мести приходится на так называемые дни предменструального и постменструального синдрома, а также на климакс. Нередко случается и послеродовой психоз — по этой причине в любом уважающем себя роддоме есть психиатр. Не знаю, как сейчас, но раньше это было обязательным, существовала инструкция Минздрава. Вообще же женская жестокость во много раз превосходит мужскую, чтоб вы знали, Игорь Владимирович.

— Убийство из мести для женщины — это спонтанное деяние? — Воротов с тоской посмотрел на сводки, лежащие перед ним.

— По-разному бывает, — лаконично ответила Елена Николаевна, — все зависит от глубины нанесенной обиды.

— Спасибо.

— Не за что. Не хотелось бы, чтобы вы плохо думали обо ВСЕХ женщинах, Игорь Владимирович.

— Я постараюсь, — неопределенно пообещал Воротов.

Глава 9

Катя в ярости металась по квартире. Ну не черт побери же их всех, а? Ну не сволочизм ли? Куда все подевались, в Богу душу мать! Даже Нинки нет на месте. Нинки, которая всегда под рукой, — и той застать невозможно. Блин, что делать, к кому бежать, кому в ноги кидаться?

Катя в который раз безуспешно набирала номер Ларисиного телефона. В который раз плакалась автоответчику и срочно, слышишь, срочно просила перезвонить. Померанцева уже плотно забила пейджер Сафьянова своими мольбами немедленно, не откладывая, связаться с ней. Долгов, паскуда, тоже был в недосягаемости. Что делать, что же делать-то?

Подходил час шейпинга. Эти занятия Катя не пропускала никогда, это было святое. Один раз слабину дашь — и пошло-поехало: то одно неотложное дело будет возникать, то другое. Растолстеешь, как свинья. Нет, шейпинг и бассейн ни на что не менялись в Катерининой жизни, ни под каким видом. А теперь вот Катя от телефона отойти не может. Сидит как привязанная, ждет неизвестно чего. Тьфу ты, дьявол! Но сегодня, видать, придется даже шейпинг пропустить. Гори они все огнем, ясным пламенем. И неизвестно, что больше страшило, повергало в трепет в данный момент — вынужденный отказ от занятия своим телом или то, что плотно в последнее время окружало ее, продыху не давало, такую тоску навевало — хоть скули. И то и другое терпеть было совершенно противно померанцевской натуре и вызывало исступленное негодование женщины, привыкшей распоряжаться собой и своей судьбой исключительно и бесповоротно по собственному усмотрению.

Померанцева решительно подошла к бару, открыла его и выставила на стол кем-то принесенную огромную коробку конфет. «Нажрусь всем назло», — мстительно подумала Катя. Она опустилась в глубокое кресло, прикрыла глаза и, смакуя давно забытый вкус шоколада, попыталась расслабиться. Но тут же в голову полезли, как тараканы, всякие поганые мысли: «Броситься сейчас к Юре, клясться и божиться, что я ничего не знаю, что я ни сном ни духом… И что? Выслушает молча. А потом удавит как-нибудь втихоря. Что наводить-то на себя лишний раз? Зачем напоминать о себе? А может, он и безо всякого напоминания удавит. Просто от злости, что я жива, а Алевтины его нет уже». И Померанцева совершенно отчетливо увидела собственный некролог в газете. Свое красивое, значительное лицо в черной рамке. Словечки там разные, типа «Безвременно ушла талантливая актриса, незаурядная личность… Нам будет тебя не хватать, Катя, прощай…»

«К Лариске в ноги кинуться, покаяться во всем? А вдруг не простит? Простить-то, может, и простит. И будет делать вид, что все по-прежнему. Да не будет по-прежнему. Это — как с мужиком: ни за что нельзя сознаваться, что изменила. Вот пусть он даже тебя непосредственно под другим застукал. Стоять надо на своем: показалось тебе, дорогой, невинная я — хоть режь. Тогда у него хоть грамм сомнения, да заползет в сердце — может, подумает, правду говорит, ошибка вышла? А если будешь виниться, голову пеплом посыпать, так ему только противно от твоей измены станет. Вот и Лариска — не сумеет она перешагнуть. Разумом, может, и простит. Но на то они и чувства, что рациональными доводами их не подчинишь. Что же делать, что делать-то?»

Катя встала, переместилась на кухню, достала из холодильника масло и жирно намазала его на кусок печенья. «Да нет, — подумала, жуя, — глупости все это. Юра вон и денег обещал, сказал Лариске, денег даст на киношку мою. А потом, вообще я-то тут при чем? Мне-то уж с Алевтиной нечего было делить. И Лариске Ничего не скажу. Что она — дура? Раньше ничего понять не могла? А теперь и подавно не скажу». Однако эти успокоительные думы никак не успокоили. Только разве надежду вселили некоторую. Ну так известно же: она умирает последней, надежда.

Катерина вспомнила вдруг, как бродили они с Алевтиной по Риму. Поездка в славный древний город была, разумеется, Катиной инициативой. Катя два года назад снималась здесь. При этом у нее завелся приятный, необременительный роман, позволивший ей задержаться в Италии на пару месяцев. Катя зря времени не теряла: объездила всю страну и Рим исходила. И теперь показывала Алевтине то, что успела узнать и полюбить. Алевтина особенно не восторгалась ничем. Так — интересно ей было, конечно, но не более того. А уже через два дня, увидев очередные остатки какой-то древнеримской стены, и вовсе поморщилась:

— Опять рухлядь эта…

— Да ты представляешь, сколько этому всему лет?! — возмутилась Катерина.

— Ага, — вяло сказала Алевтина, — энергетика богатая. Только ее использовать никак нельзя. Воображение только будоражит, только мешает…

— И Колизей использовать нельзя? Мне-то хоть голову не дури, даже я чувствую, как он влияет, какие силы дает, что открывает-то, глубину какую жизни обнаруживает.

— Возможно, Катя, возможно, ты и права, — как-то странно взглянув, проговорила Алевтина, — только мне-то другое надобно. Попроще чего да побольше.

По пьяца дель Фьоре, площади Цветов, на которой в средние века сжигали ведьм, колдунов, а заодно сожгли и Джордано Бруно, Алевтина бродила долго, пристально всматриваясь в узкие дома, прилепленные друг к другу. Предложила посидеть в кафешке под зонтиками на мостовой. И все смотрела, смотрела на площадь, которая по утрам шумела базаром, а к вечеру превращалась в красочное шоу с использованием доступной средним векам светотехникой костров и хорошо срежиссированной звукоинженерией визгов и проклятий сжигаемых слуг дьявола.

— Вот это энергетика, понимаешь? — словно оправдываясь за свое равнодушие к прочим достопримечательностям Рима, сказала Алевтина. — У нас такого не переживешь, не почувствуешь. Не сжигали на Руси ведьм-то. Были, конечно, отдельные прецеденты, пытали, живьем закапывали в землю, ссылали-высылали. Но такого, как в Европе, чтобы миллионы огню предавали, — не наблюдалось.

— Если тебе жертв-крови хочется, — все еще дуясь за неоцененную древность, съехидничала тогда Катя, — то будет тебе известно, в Колизее первых христиан мучили. Дикими зверями терзали.

Алевтина усмехнулась.

— Христиан. Они вместе были, за общее дело погибали. А тут, представь себе, каждый в одиночку. Одному-то ой как страшно умирать-то, страховито, поверь мне.

Что-то жуткое появилось тогда в лице Алевтины, каким-то несуразно отчаянным светом вспыхнули глаза ее, приученная к прямизне спина сгорбилась, и долгое молчание повисло в воздухе, пока Померанцева не решилась его прервать, пытаясь увести тяжелый разговор в немудреную болтовню.