— Ты, Михаил Лександрыч, не серчай, но сидеть тебе тута, видать, долго, пока не одумаешься.
Тот взвился:
— Да как же сие возможно?! Великого князя Тверского в оковах держать?!
В ответ Гавша навис на князем всей своей тушей, на что уж Михаил Александрович не мал, но тут словно щенок перед большим псом:
— Где твои оковы?! Ты, князь, хотя и в клетке, а все ж в золотой! Накормлен, напоен и спать на перины уложен. А митрополит наш как в Киеве сидел? В темной да на воде и хлебе? Ты за него пред своим сродичем Ольгердом заступился?! Хоть слово в защиту сказал?!
— Ах, вот почему митрополит согласился на мое заточение…
Гавша мотнул головой:
— С чего согласился — не ведаю, про него самого это мои мысли, а за твои слова про оковы на тебя обиду держу. Я хотя и невольно, но в доме тебя хорошо принял.
— Где мои бояре?
— Также по домам сидят. Не бойся, не в темнице и не в оковах.
Больше разговаривать с князем боярин не стал, видно, обиделся, и остальным не велел. Молча подавали и уходили. И как из этого выбираться? Оставалось ждать, когда самим митрополиту с московским князем надоест томить тверичей под замком.
Дмитрий пришел в горницу к жене поздно и сильно чем-то расстроенный. Евдокия уже была едва не на сносях, потому мужа не ждала, почти не ходил к ней. Но ей и самой хотелось расспросить, слышала, что дядю Михаила Александровича не просто в Москву призвали, а под замок ныне посадили. К чему это? Неужто Митя считает, что он враг?
Князь уже переоделся, был в простой рубахе и домашних портах, на ногах мягкие чувяки. Сразу ложиться не стал, сел на край постели и молча уставился в пол. Евдокия осторожно погладила его по спине:
— Ложись, донюшка… Поздно уже.
— Ты спи, спи, если хочешь, — словно очнулся от забытья Дмитрий.
— Митя, — осторожно начала жена, — у тебя ссора с Михаилом Лександрычем вышла? К чему ты его под замок-то посадил?
— И тебе уже донесли?! — вспылил Дмитрий.
Княгиня пожалела, что ввязалась в разговор, если такой злой пришел, то лучше молчать, к утру остыл бы, сам рассказал. А теперь вот начнет ругаться… Ох и трудно иногда с князем. Но сделанного не воротишь, так же осторожно пояснила:
— Никто не сказывал, просто я переходом шла и услышала разговор…
— Нечего глупости слушать!
И вдруг Дмитрий перевернулся и прижался лицом к ее немалому животу. Рука жены поневоле легла на его волосы:
— Успокойся, донюшка… успокойся. Утром подумаешь, что не так…
Дождавшись, пока чуть затихнет муж, спрятавший лицо теперь в ее волосах, она еще раз повторила:
— Утро вечера мудренее…
А в ответ вдруг услышала злое, горькое:
— Как же я его иногда ненавижу!..
И без слов поняла, о ком муж, но все же спросила и обомлела от ответа. Ожидала, что скажет, мол, князя Тверского! А Дмитрий сквозь стиснутые зубы произнес страшное:
— Митрополита!
— Кого?! Он же тебе заместо отца. Душу в тебя вкладывает!
— Душу, говоришь? Столько лет по его подсказке живу, слова своего не имею! А ныне как мальчишку в дураках оставил!
Потрясенная Евдокия молчала, она всегда считала, что Митя почитает Алексия, как отца родного, во всем его слушается с восторгом, а выходит…
Князь продолжал, и столько горечи было в его голосе, что не поверить нельзя.
— К чему и звать-то Михаила Александровича было? Велика важность — с племянником свара! Все вокруг меж собой ссорятся, никого под замок не сажают. Знал ведь, понимал, что я не выдержу княжьей заносчивости! От своего и моего имени обещанье дал, что не тронут тут тверского князя. А сам что? С утра подговаривал под стражу посадить. А потом вопросами вынудили Михаила Александровича мне резкие слова сказать, я и вспылил. Крикнул, что посидит под замком!
— Ну и ладно, освободишь завтра…
— Я-то крикнул, а митрополичьи люди все сразу сделали. Получается, я его посадил?! — Кажется, Дмитрий даже не расслышал жениных слов. Потом, правда, сообразил, невесело усмехнулся: — Я у него прощенья просить не стану. Иначе он всем расскажет, каков московский князь!
— А что делать станешь? Не держать же его под замком вечно.
Князь тяжело вздохнул:
— Не знаю…
Он уже высказал самое наболевшее, стало легче, накатила страшная усталость, сразу захотелось обо всем забыть и провалиться в глубокий сон. А назавтра, проснувшись, обнаружить, что все как-то само собой разрешилось. Женина рука стала привычно гладить курчавые черные волосы, успокаивая и умиротворяя. Умела Евдокия угомонить горячий необузданный нрав своего мужа.
Он снова положил руку на ее большой круглый живот и вдруг почувствовал, как дите толкнулось, потом еще.
— Дуня, оно толкается!
— Ага, и сильно! Знать, мальчик будет.
— Сын… — счастливо протянул молодой князь, засыпая. А Евдокия долго лежала, размышляя.
Она старалась не вмешиваться в дела мужа, редко что спрашивала, но он, видно, чтобы найти утешение и успокоение от дневных забот, часто сам рассказывал обо всем важном. Особенно когда жаркие объятья стали невозможны. Мамка Ильинишна ворчала, что и вовсе князю бы в горницу к жене нельзя, но Дмитрий только приходил поговорить и поспать, никогда не вредил плоду. Он уже настолько привык проверять на жене задумки, свои мысли, что не представлял, как можно заснуть, не пересказав Дуне свои печали и заботы.
Князь заснул, а княгиня до третьих петухов думала, что теперь будет. Дмитрий поступил неразумно, слов нет. И звать-то тверского князя в Москву не стоило, но если уж позвали, то под замок сажать просто нельзя! По-настоящему, Михаил Александрович ей дядька, его жена княгиня тоже Евдокия — сестра Дмитрия Константиновича. Тетку Дуня помнила плохо, видела только, когда сама была совсем мала. А у князя Михаила сестра замужем за литовским Ольгердом, вот и кличет чуть что тверской князь зятя на подмогу.
Одна такая подмога дорого обошлась Москве, по сей день на посаде много где горелые бревна вместо домов. А что теперь будет? Неужто и правда митрополит виноват? Он Митей руководит, это все знают. Небось сказал Михаил Александрович про это что обидное, Дмитрий и вспылил, крикнул про замок и стражу, а вышел вон какой конфуз!
Да конфуз ли? Скорее беда. Получается, что Алексий позволил княжьей ярости показаться, вроде не он, а Митя виноват. Виноват, конечно, спору нет, мог бы и подумать, прежде чем грозить. В несдержанности всегда корила, только он все понимает, а все рано горячится. Нрав таков, не переделать.
Но сделанного не вернуть. Жаль, не спросила, где сидит-то опальный князь, хоть не в холодную отправили? Конечно, на Руси и не такое бывало, резали и травили друг дружку и более близкие родственники. Но это их грех, а сейчас приходилось думать о собственном. Евдокия уже не разделяла себя и мужа, его беду считала своей, его грех своим грехом.