Читать интересную книгу Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Между тем вышло секретное распоряжение о новом наборе рекрутов. Вестфален опять впадает в истерику: Дания бедна, ей не на что нанимать агентов. Кампредон вынужден делиться новостями с союзником.

— Нападут внезапно, — пророчит датчанин. — Галеры. Сотни галер.

Лёгкие суда, быстрые, гребные, наперекор любому ветру, через мелководье. Линейные корабли горят, рушатся, а галеры быстро выбрасывают десант с пушками, с новыми хитрыми прусскими ружьями.

— Меншиков потакает царице. Это злой дух, мсье. Армия в его руках, он сам говорит…

— И наслаждается эффектом, — засмеялся француз. — Мне известно пока одно ружье из Пруссии.

Соглядатаи сообщили — князь, приглашённый к царице обедать, захватил новинку, демонстрировал, монархиня изволила прицелиться, вместе разбирали замок. Понравилось, велела такие фузеи делать. Князь тут же добыл привилегию — отныне он по военным нуждам обращается к её величеству прямо, минуя Тайный совет.

По сути, по общему признанию, он верховодит в Тайном совете. Каковы же его планы? Куда поведёт Россию? Ответить дипломаты затрудняются. Близко март, бледный предвестник весны, по улицам столицы шагают новобранцы, казармы полнятся, полк за полком выступают на высочайший смотр.

У царицы опухают ноги. Виноват февраль — сырой, вьюжный. Хотела показаться войску — Эльза отсоветовала. Зачем мёрзнуть — лучше смотреть из окна, одевшись потеплее. Натянула ей валенки, обернула бёдра мехом. Гвардейцы увидят сиянье мундира, командирский жезл.

Окно открыли. Два полка выстроились на невском льду. Дула позёмка, клубилась снежная пыль, взбивала белые перья на офицерских шляпах. Облака плыли низко. Царице, толпе на набережной красно-синие шеренги рисовались смутно. Гвардейцы приближались повзводно, колоннами, развёртывались в цепь, стреляли. И тут случилось…

«При втором залпе одного гвардейского взвода некий новгородский купец, стоявший в четырёх шагах от помянутого окна, упал, сражённый насмерть пулей, которая ударилась затем в стену дворца. Царица заметила довольно спокойно, что не несчастному купцу предназначалась эта пуля. Она сорвала шпагу с производившего ученье офицера, и он послан под арест, так же как и все 24 солдата сделавшего выстрел взвода. До сих пор ничего не удалось открыть».

Извещает вездесущий Кампредон, подробнее других дипломатов описавший «странное происшествие». Странное — и только. Мнение своё придержал.

Вечером у подъезда посла толчея карет. Салон его, или по-английски клуб — слова эти недавно вошли в обиход, — никогда не был столь многолюдным. Титулованные иностранцы в испуге. Россия загадочна, непредсказуема — и вот этот выстрел… Что скажет старейшина?

Француз польщён. Модный, пышный парик увенчал его огромную мудрую голову на узких, хрупких плечах. Очки в золотой оправе, с брильянтами, посверкивают иронически.

— Случайность, господа, случайность.

— Но ведь царица…

— Её настроили. Конечно, будут искать английских агентов. Абсурд. Заговорщики действуют умнее.

— Фанатик какой-нибудь…

— Скажите лучше — сумасшедший. Нет, нет, забыли заряд в ружье, не проверили. Бывало же и у нас…

В покоях царицы тем вечером курили ладаном, Феофан возглашал благодарение. Великую милость оказал Всевышний, спас от гибели. Меншиков простоял всю службу на коленях, выжимая слёзы и не вытирая их. Чудесно спасённая была бледна, безмолвна, недосягаема. В крепости Петра и Павла допрашивали арестованных. Князь вернулся туда и пробыл до утра.

Солдат, пустивший злосчастную пулю, бился об стену, лоб раскровянил. По отзывам, служака исправный, царя и царицу обожает, воевал против шведов в Германии. Вдобавок отличный стрелок. Кабы целился, промашку в четыре шага не допустил бы. Зарядил ружьё украдкой? Нет, быть не могло, не имел оказии. Заметили бы солдата, который накануне ученья без командира берёт оружие, ставит перед собой, вкладывает свинцовый шарик в дуло и, вытащив шомпол, заталкивает.

Двадцать три пыжа нашарено на льду, пуля вылетела одна. Откуда взялась? Солдат плакал, будто ума лишился. Сдавалось князю — что-то не договаривает. Трясли его, пинали, холодной водой окатывали, наконец Данилыч пригрозил батогами. Выдавил сквозь стенания:

— Лопоухий со свету сживёт…

Поручик Циммерман, получивший эту кличку за оттопыренные уши, голштинец. Уж его-то не заподозришь… Однако виновен — не в заговоре, а в небрежении. Пьяница, мучитель, учит взвод руганью, кулаком, плетью. Ладно вышло, что голштинец… Убирать, убирать иностранных офицеров!

Дознался князь — стрелял солдат из чужой фузеи, понеже своя в починке. Досталась праздная, от заболевшего, который до того был в карауле у склада. Разрядить не успел, схватили колики в животе, а капрал был в отлучке, бегал к некой мамзель с запиской поручика. Служба в упадке. Голштинец смотрел нагло, ругал русских.

— Капрала я накажу, — сказал князь. — С вас спрошу строже.

— Вы изволяйт. Битте! [140]

И разразился жалобами. Осточертел ему Петербург, солдаты упрямы, глупы, ненавидят его, жалованье грошовое, он не может больше, подаст рапорт.

— Не держим таких.

Вмешается герцог. Пускай, терпенья нет! Властью начальника Данилыч тут же разжаловал офицера, а капрала отправил в карцер.

Спать не хотелось. Дарья напрасно поила соняшником — снадобьем арсеньевским, фамильным, из каких-то трав, подложила подушку, набитую головками мака и ещё чем-то. Лежал, таращил глаза, готовил объясненье для царицы.

Вошёл к ней задыхаясь, теснило грудь. Пахло лекарством, Эльза, прибираясь наспех, бросала в таз примочки. Стало быть, и здесь ночь была беспокойная.

— Александр… Я знаю.

Поглядела милостиво, жалеючи. К ней поспешил зять, его разбудил поручик… Скверный человек, да, скверный, от него надо избавиться. Нет, он не нарочно, но скверный.

Легче стало дышать. Что это с герцогом? Прежде вступался, выгораживал своих, все грехи готов был покрыть. И вот перемена… Ещё на Совете обнаружилось — нет более того вседневного противодействия — глухого, без явных стычек, донимавшего как боль зубная. Уже в гости зовёт… Вишь, чего не хватало Ольденбургу, петуху надутому — места среди высших чинов империи. Чувствует, кому обязан. Царица внушила, верно, радея о согласии вокруг трона.

— Солдата замордовали, — сказал Данилыч. — Окоченел душой. К себе возьму его, лён трепать, что ли.

В возке, скользившем по льду, заснул.

Фортуна ласкова неизменно. Ещё удача! Горохов, ездивший в Польшу с деликатным поручением, прибыл с вестью усладительной.

— Проглотили, батя.

Клюнули на приманку. Как повелось у царя с камратом, так и у него с наперсником — шуткой окрашивают любое дело. Напутствуя, князь вёл речь о золотой рыбке, которую надлежит поймать. Капитан тонул в сугробах, кормил клопов в придорожных корчмах, драгоценную приманку клал под тюфяк, вместе с пистолетом. То был портрет княжны Марии Меншиковой.

— Рамку-то графиня в кофр уложила, — продолжал Горохов, фыркая в усы, гордый исполнением. — А то не ровен час… Лихие люди шатаются.

— Палац каков?

— Из варшавских богатейший, под стать королевскому. Ну, поплоше нашего.

— В кунтушах ходят?

— И чубы висят… А бижутьё [141] редко кажут, воровство страшное. И музыка польская. Медовуху пьют… Ох, забориста медовуха!

— А полячки?

— Г-м! Тоже…

Данилыч рассчитал точно — Сапега в родстве с монархами, сватовство пусть будет со всеми онёрами, как у коронованных особ. Рамку недаром заключили в сокровищницу — в россыпи алмазов крупные изумруды, подношенье царское.

Портрет — малая копия с большого, кисти Таннауэра [142]. Немецкий мастер писал Марию три года назад, писал «на вырост», предвкушая расцвет женских форм. От отца у неё длинное лицо, высокий, узкий лоб — признаки породы, как считают нынче, — и художник усилил их, расширил глаза, глубоко посаженные, детским губкам придал свежесть алого бутона, осанке — грациозную величавость. Прихорашивать чересчур светлейший не велел, говорил живописцу внушительно:

— Она моя дочь, майн герр.

Дочь имперского князя — чего ещё надо? Родословная не вызвала вопросов в Варшаве, Горошку и вступаться не пришлось. За честь считают Сапеги…

Князь на радостях изрядно выпил водки с адъютантом, потом во хмелю, заплетающимся языком объявил домочадцам:

— Едут поляки! Благослови, бог Гименей… Пречистая Дева.

Хорошо бы свадебку справить, не канителить, но нет, негоже — гости жалуют на торжество обручения. Отвести им покои во флигеле, с выходом в зимний сад, под сень широколистых пальм, обставить комнаты так, чтобы глаза разбежались! Монстранц ревельский туда…

В библиотеку внесли стол красного дерева с серебряными накладками, водрузили полупудовый письменный прибор, серебряный же, — отцу жениха. Сорокапятилетний известный в Польше юрист, оратор, Ян Сапега прославился и как историк. По приезде тотчас засел в княжеской библиотеке — продолжать «Историю революций в Римской республике». В духе шляхетских вольностей воспитал сына.