Читать интересную книгу Криницы - Иван Шамякин

И, однако, все это, даже вместе взятое, не могло быть причиной неблагополучия в коллективе. Причина в чем-то другом. Но в чем? «А возможно, что мне все это только кажется», — думал он.

Как-то под вечер Лемяшевич зашел к Даниле Платоновичу. В последнее время он не так часто наведывался к старику, как в первые месяцы. Набралось немало всякой работы, разных нагрузок, появились новые знакомые. Отчасти и сам Данила Платонович был виноват, что у Лемяшевича ослабел к нему интерес. Молодой директор надеялся, что этот старый, опытный педагог будет и впредь его ближайшим советчиком — будет разрешать все споры, помогать, наставлять, учить молодых преподавателей, в том числе и его, Лемяшевича.

Но старик, проявив энергию во время ремонта школы, с началом занятий как бы остыл. В учительской не было человека более тихого и молчаливого. Сядет где-нибудь в уголочке, слушает, улыбается своим мыслям и, пока к нему не обратятся, не спросят, никогда не вмешается в разговор. Лемяшевича такая линия поведения старика очень беспокоила и заставляла все более критически относиться к себе. Ему казалось, что Данила Платонович разочаровался в нём, в директоре. Тем более что Шаблюк вел себя так только с учителями. Другим он был среди колхозников и совсем менялся, когда приходил к ученикам, в особенности в свой, десятый класс. Там он становился разговорчивым, весёлым, жизнерадостным, там, казалось, были самые лучшие и самые близкие его друзья. Чаще всего он и не заходил на переменках в учительскую, оставался в классе, отвечал на вопросы или что-нибудь рассказывал. Лемяшевичу пришлось даже сделать ему осторожное замечание: «Вам же надо отдохнуть, Данила Платонович, да и ребятам тоже».

О чем он говорил с учениками? Лемяшевича это интересовало, и он раза два-три случайно стал свидетелем этих бесед. Однажды, на переменке, окруженный десятиклассниками, преимущественно мальчиками, Данила Платонович рассказывал о Франции. Рассказывал занимательно, с такими подробностями, каких не знал и Лемяшевич.

— Вы, Данила Платонович, как будто сами там сидели, в парламенте, — пошутил Левон, и все засмеялись; старик тоже засмеялся.

Ещё интересней был другой разговор, который Лемяшевичу удалось услышать. Данила Платонович с увлечением руководил драматическим кружком — ставил «Грозу» и «Павлинку».[2] Кружковцы вечерами собирались в школе на репетицию и часто засиживались довольно поздно. Возвращаясь однажды с заседания правления и увидев в одном из классов свет, Лемяшевич незаметно вошел и остановился у приоткрытых дверей. Он думал, что еще продолжается репетиция, когда обычно бывает довольно шумно. Нет, сейчас было тихо, и в настороженной тишине звучал негромкий, чуть хрипловатый голос Данилы Платоновича:

— …и вот этот поэт с огромным вдохновением и талантом воспевал в своих стихах любимую. Прекрасней её нет во всем мире! Очи её как глубокие прозрачные озера, как звезды… Как первые лучи солнца её взгляд… Уста её… С чем только не сравнивал он её уста! Как напев чудесной флейты её голос… И все это выражено было с такой силой, что нельзя было не верить, и все верили: любимая поэта — самая красивая женщина на земле. Прочитал эти стихи шах, властитель страны, и призвал к себе поэта. «Слушай, поэт, — сказал шах, — у меня сто тридцать жен, их красота затмевает солнце, ибо мои сатрапы по всей стране искали для меня самых красивых девушек. Однако о прекраснейшей из моих жен я не могу сказать и десятой доли того, что ты написал о своей любимой. Какая же это должна быть красавица! Покажи мне её!» И поэт вынужден был привести к шаху свою возлюбленную. Властитель увидел обыкновенную девушку и, конечно, разгневался. «Ты лжешь, поэт! — крикнул он. — Где та красота, о которой ты поешь! Твоя любимая — обыкновенная, простая девушка. Ты лжец!» Но поэт ответил: «Властелин, чтобы увидеть все очарование моей любимой, нужно посмотреть на нее моими глазами…»

Лемяшевич где-то раньше читал эту восточную легенду, правда в несколько другом варианте, и не обратил тогда на нее внимания, но сейчас слушал Данилу Платоновича с интересом.

— Вот что такое красота! Если любишь, не только любимая кажется самой прекрасной, весь мир становится прекраснее, — весело заключил Данила Платонович.

Ребята все как-то задумчиво и радостно вздохнули, потом засмеялись, заговорили, стали шутить.

— Такой нос, как у Кати, — кому он покажется красивым!

— Или твой язык?

— У языка — другая функция!

— Павлик Воронец тоже пишет стихи своей девушке. Павлик, прочитай.

Ученики разбрелись по классу, и Лемяшевич, чтоб его не увидели и, чего доброго, не заподозрили в подслушивании, поспешил уйти.

Он думал потом об этой беседе. В чем секрет того, что с человеком, который в четыре с лишним раза старше каждого из них, ребята охотно беседуют на любые темы, даже такую, как любовь? А вот ему, молодому педагогу, они ни разу не задали подобного вопроса, хотя он, кажется, делает всё, чтобы завоевать их доверие. Правда, он может гордиться, что ученики его уважают, может быть даже любят, но все же не оказывают такого доверия, как Даниле Платоновичу. Иначе почему на комсомольских и других собраниях, когда он к ним приходит, эти толковые и остроумные юноши и девушки выступают так сухо, официально, неинтересно? И напрасны его попытки расшевелить их, заставить говорить о том, что их больше всего волнует. Он вспомнил диссертации своих коллег на темы о формах комсомольской работы в старших классах, и ему становилось обидно за них — как бескрыло и сухо они писали! Как мало в этой области педагогики живого опыта жизни и как много еще прописных истин, казенщины и ненужной парадности!

Жизнь, практика ставила перед бывшим, а возможно, и будущим диссертантом тысячи самых неожиданных вопросов, но не на все давала ответы…

У Шаблюка Лемяшевич застал Наталью Петровну, Она сидела все в том же кожаном кресле и, держа в руке блюдце, с детским любопытством следила, как с чайной ложечки стекает янтарный мед. Она не так любила его есть, как вдыхать медовый аромат и любоваться его удивительным цветом. Увидев в дверях Лемяшевича, она поспешно поставила блюдечко на стол, отодвинула подальше, выпрямилась и нахмурилась. Лемяшевич подошел к ней первой, протянул руку. Она нехотя, равнодушно подала свою, не пожала его руки, не проронила слова привета. Это её нарочитое невнимание уже не на шутку обидело Лемяшевича. Он молча отвернулся и, хотя они виделись в школе, поздоровался с Данилой Платоновичем, который сидел на табуретке у печки и подбрасывал в нее дрова. В печке весело разгорались смолистые поленья, стреляли искрами. В отсветах бледного пламени лицо старого учителя казалось восковым, на нем глубже проступали морщины.

Лемяшевич придвинул вторую табуретку и сел рядом.

— Пожалуй, пойдет снег. На западе снеговые тучи, — сказал он первое, что пришло в голову; разговор часто начинают с погоды.

— Пойдёт, — сказал Данила Платонович. — Мои барометры предсказывают, — он кивнул на барометр, висевший на стене, под большим портретом военного — его сына, и на свои ноги.

Наталья Петровна поднялась и стала завязывать теплый платок.

— Я пойду.

Данила Платонович с удивлением посмотрел на нее.

— Почему?

— Я забыла… Мне надо зайти к одной больной.

— К кому?

Она на миг смутилась, видно вспоминая своих больных.

— К дочке Ивана Хмыза, у нее воспаление легких. Данила Платонович, тяжело поднявшись и встав против неё, как бы загораживая дорогу, укоризненно и ласково, как говорят детям, сказал:

— Неправда это, Наташа.

У Лемяшевича больно сжалось сердце: так бывает, когда без причины обидит человек, которого ты уважаешь. Он не мог больше сдержаться, вскочил.

— Я знаю — Наталья Петровна хочет уйти из-за меня! В таком случае уйду я. У нее больше прав…

Данила Платонович остановил их движением рук.

— Зачем вы обижаете меня, старика?

— Вас? — удивились они оба.

— Садитесь, — приказал он.

Они стояли. Тогда он повторил еще более властно:

— Садитесь!

И они послушно сели, как школьники, каждый на свое место.

— Вы меня простите, — после долгой паузы заговорил Данила Платонович. — Я старый человек, я имею право спросить… Скажите мне: что вы не поделили? Почему невзлюбили друг друга, даже не познакомившись как следует? Если б я не знал Наталью Петровну так давно, не знал всей её жизни, то мог бы подумать, что вы старые знакомые и… старые враги. При всем своем жизненном опыте, не могу понять… Хорошие люди… делают одно дело — и вдруг такая неприязнь. Почему? Я хочу, чтоб мои друзья дружили между собой… Есть такой хороший закон!

Лемяшевич взглянул на старика, на Наталью Петровну, приветливо улыбнулся.

— Я сам не понимаю, Данила Платонович… Не понимаю, почему Наталья Петровна меня невзлюбила. Я с радостью протягиваю ей руку самой искренней дружбы, — и он сделал движение, как бы в самом деле собираясь протянуть руку. Но Наталья Петровна не шевельнулась, она сидела, не глядя на него.