Читать интересную книгу Супердвое: убойный фактор - Михаил Ишков

Задача усложнялась еще более.

— Мы уверены, что иного способа нет — отчеканил Лаврентий Павлович. — Трющев и Шеель получат дополнительные инструкции, как вести себя с англичанами. К тому же мы уже подготовили их вылет на родину.

— Каким образом?

— С помощью дальнего бомбардировщика ПЕ-8. На нем в Великобританию перебросят наших людей, которым поручено принять английские самолеты «Албимайл». Наши летчики утверждают, что это очень плохой самолет, однако пусть проверят на месте. К тому же это отличный повод отладить воздушный мост через оккупированную Европу.

— Вы имеете в виду подготовку к полету в Америку?[37]

— Так точно, товарищ Сталин. Самолет, который доставит наших специалистов в Англию, на обратном пути захватит Трющева и Шееля.

Петробыч прошелся по кабинету, пососал трубку, затем выговорил такое, во что трудно было поверить.

— Интересная получается игра. Вместо одного агента в сердце Германии мы получаем двух агентов. Это перспективно.

Затем он вновь обратился к Всеволоду Николаевичу.

— Что ж, товарищ Меркулов, когда вы переловите всех шпионов и сядете писать песу, вам не надо будет придумывать сюжеты. Приключения этих двух молодцов могут сослужить хорошую службу в воспитательной работе, если, конечно, операции «Наследство» будет сопутствовать успех».

* * *

Трущев надолго замолчал, наконец, кряхтя, поднялся, сунул будильник в карман и направился к дверям. По пути отчетливо упрекнул далекого и незримого друга.

— Эх, Вольф Григорьевич!.. Промахнулся ты на этот раз.

На пороге обернулся.

— Ты вот что, соавтор, тоже ложись спать. Утро вечера мудренее.

Часть III

Крепость Швейцария

… Еще в начале операции Берия предупредил Второго и меня. «Получите резултат — забудте о том, что вы делали. Забудте навсегда!» Это был приказ, и мы его выполнили: даже после войны, встречаясь и с Первым и со Вторым, о «Наследстве» мы никогда не упоминали.[38]

Н. Трущев

Швейцария — это самое аморальное пятно на лице Европы.

А. Гитлер

Глава 1

Утром выпал снег. За ночь я так продрог, что первым делом бросился к печи. Она прогорела, но кирпичная стенка еще хранила тепло, и я прижался к ней спиной. Долго стоял соображая, какая злая сила занесла меня в этот холодильник, в логово Кощея Бессмертного, обладавшего непобедимой властью над духом истории. Этот чернокнижник и резидент сумел-таки запорошить мне глаза историческими байками и анекдотами.

Я испытывал смятение. Если насчет чернокнижника моя догадка оказалась верна, то насчет Кощея я откровенно дал маху. Здесь нет ни капельки иронии — это манера такая. Так я мыслю, следовательно, существую. Если кому-то такой прикид покажется извращением, пусть подскажет, как я должен выражаться, когда поднявшись наверх, обнаружил на кровати холодный труп Николая Михайловича.

Я не поверил глазам. С одной бутылки на двоих — и в ящик?! Пусть даже во исполнение древнего заклятья. Но факты были налицо. Я вызвал скорую, забегал по дому в поисках аптечки. Неотложка примчалась на удивление быстро. Врач подтвердил, что было и так ясно — Николай Михайлович Трущев, полковник, орденоносец, ветеран спецслужб, соавтор и резидент разбросанной по свету секты «симфов», ушел в мир иной, оставив меня один на один с историей.

История обернулась будущим, оно показалось мне беспросветным как по форме, так и по содержанию. Не менее загадочной показалась мне метафизика чуда.

Близких родственников у Николая Михайловича не оказалось, только дочь племянницы супруги отставника — седьмая вода на киселе. Нам вдвоем и пришлось организовывать похороны, затем поминки. Это было жалкое зрелище. На кремации присутствовало несколько ветхих старичков, на поминках они скромно пили по капельке и почти не закусывали.

Один из них встал, постучал вилкой о край рюмки, затем выразился кратко и емко.

— Товарищи! Я бы хотел привлечь внимание к нелегкой, я бы сказал, трудной, жизни Николая Михайловича, начавшейся сразу после его рождения…

Далее он упомянул о героическом пути, о том, каким он был верным другом и настоящим человеком. Упомянув о смерти, вырвавшей из наших рядов, ветеран закончил клятвой.

— Мы будем помнить тебя, Коля. Спи спокойно, дорогой товарищ.

Возвращаясь домой, уже в электричке, я с мучительной для души пронзительностью — «внутри все трепетало» — осознал, что остался один в бушующем море. Волна смыла поводыря, если угодно, лишила компаса. Я не мог отказаться от написания романа — аванс был получен. Более того, отказаться от него значило отказаться от прошлого, отказаться от памяти, от тайны, отказаться от прикосновения к чуду, а вот это уже попахивало предательством.

Но куда грести?

Что делать с написанными страницами?

Как поступить с теми из ларца, кто, к своему счастью или несчастью, оказались одинаковыми с лица?

Как быть с согласием? Счесть эту антимонию бредом — аванс-то копеечный? К тому же отказ писать роман повышал мои шансы сдохнуть в собственной постели. Это был реальный выбор.

А выбирать было из чего. За прошедшие двадцать лет меня не раз и не два убеждали, а случалось, доказывали делом, что лучший ответ на вопрос, сколько будет дважды два, это умение спросить — сколько надо? Или примкнуть к тем, кто божится, что только свобода дает человеку право утверждать, что в результате перемножения можно получить и пять, и шесть, и три, и даже единицу с нулем?

Не устраивала меня также арифметика тех, кто настаивал на единственно приемлемом, «святорусском» результате, который устанавливал семерку в качестве предмета восхищенного мистического созерцания, и отвергал цифру «шесть», как жидомасонский соблазн. Впрочем, цифра «шесть» меня тоже не манила.

Внучатая племянница попросила меня отправиться в садовый кооператив и опечатать дачу до приезда внука Трущева, вызванного е-мейлом из-за границы. Она же, волнуясь и заранее благодаря, предложила мне взять что-нибудь на память. Меня не надо было долго уговаривать. Я надеялся отыскать черновики, какие-нибудь документальные свидетельства долгой и путанной жизни Николая Михайловича. Фотографии, наконец, — они тоже могли помочь делу.

Я долго бродил по заставленному рухлядью, заваленному ветошью, историческому логову, куда, помнится, впервые вступил вслед за Трущевым при дребезжащем свете керосиновой лампы. Это было что-то вроде посвящения.

Мое внимание привлек будильник, отзвонивший по Николаю Михайловичу в ту памятную ночь, а также несколько древних пластинок с заветными песнями, хотя я даже вообразить не мог, на чем теперь их можно воспроизвести. Проще скачать из Интернета.

Что еще?

Собрание сочинений Сталина? Это полтора десятка томов (одного тома не хватало). Или ленинское, четвертое, предпоследнее? Три с половиной десятка книг тоже немало. Зачем они мне! Дело вовсе не принципах, мне, в общем-то, безразлична судьба «самого передового в мире учения». Дело в том, что у меня хранится и то, и другое. Даже последнее собрание сочинений Маркса-Энгельса осталось от отца.

Захватить с собой эту макулатуру, а потом, дождавшись хорошей цены, толкнуть по Интернету?

Я не мог так поступить с памятью.

В наследство мне достались сущие пустяки. Прежде всего несколько листков, исчерченных рукой Николая Михайловича. Это были пресловутые схемы согласия, которые Трущев как-то демонстрировал мне в качестве исторического свидетельства притирки Шееля и Закруткина друг к другу. Отрезки прямых, соединявшие вершины разнообразных геометрических фигур, обозначенных как «диоиды», «триоиды» и так далее, вплоть до «сентоидов», — были подписаны всякого рода глупейшими словами: «любовь», «ненависть», «привязанность», «расчет», «равнодушие», «желание помочь», «нежелание помочь» и тому подобное. Термины были помечены стрелками, показывающими направленность действия. В случае «антипатии», «гордости», «предубежденности» острия были направлены в разные стороны, в случае «любви», «дружелюбия», «привязанности» — друг к другу. Кроме того, в шкафу отыскалась толстенная общая тетрадь, из которой Трущев выуживал свои противоречивые, если не сказать больше, афоризмы. Там же, на нижних полках, хранились тетрадка с конспектами политзанятий.

Конспекты меня не заинтересовали, а вот на общую тетрадь, не без претензии обозначенную «SUMMA CONCORDIA», я, сознательный либерал и пассивный патриот, клюнул.

Кто бы не клюнул, прочитав следующий отрывок?!

«…о каком согласии можно вести речь в нашем неспокойном свихнувшемся мире?! Не странно ли в который раз увлекаться пустым изобретательством эйдосов (идей) в тот момент, когда неглупые, обладающие властью люди уверяют, все идет своим путем, и только этот путь может считаться наилучшим. При этом их руки то и дело тянутся к пистолету. Когда конфликты настолько обострены, когда всякое здравое чувство брезгливости приравнивается к тупости, когда все подвергается насмешкам и топится в иронии, рассуждать о согласии, о возможности добиться цели, сохранив свое и не отвергнув чужое, — это все равно, что утопая, радоваться, все-таки не повесили.