Читать интересную книгу Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Альфред Вельм

— Я, может, и не пойду в Шабернак в школу.

— Говорят, что ты рыбу возишь в Берлин, продаешь на черном рынке. Спекулируешь.

— Кто это говорит?

— Все говорят.

— А ты у Отвина спрашивала?

— Портняжка говорит, что ты каждую неделю ездишь.

— Знаешь, Сабина, это потому, что сети надо покупать. Когда накупим сетей, сколько нам надо, мы всё по-другому будем делать, вот увидишь.

Генриху было обидно, что девочка его спекулянтом обозвала.

— Послезавтра я тебе подарю парочку копченых ряпушек, но только ты никому… Здравствуйте, матушка Грипш!

— А мне ты парочку ряпушек не подаришь, сыночек?

— Не получится, матушка Грипш. У нас только одна сеть на ряпушек.

— Ай-ай-ай! А как я тебе летом козьего молочка давала, ты забыл? И в огороде у меня сколько раз ты морковь дергать бегал.

— Матушка Грипш, в следующем году. У нас больше сетей будет. — Генриху вдруг стало стыдно жадничать, и он сказал: — Послезавтра принесу вам парочку ряпушек. Но только, матушка Грипш, вы, пожалуйста, никому не…

Кто-то схватил лошадь под уздцы и потянул за собой вместе с седоком. Шагов через десять остановился.

— Очень кстати я тебя встретил… — сказал Киткевитц. Одна его щека при этом улыбалась. — Значит, ты нас собираешься на обед рыбой угостить?

— Я? Неправда! Ничего подобного!

— Уверен, что завтра же принесешь нам рыбы. — Рука его, державшая повод, потянула голову лошади вниз.

— Нет у нас никакой рыбы. Мы не рыбачим совсем.

— Тогда придется мне донести на старика. Заявить, что ты спекулируешь рыбой в Берлине.

— Нет, не надо! Мы посмотрим… Завтра, завтра я принесу вам парочку ряпушек…

— Парочку можешь себе оставить.

— Пять фунтов вам принесу.

— Десять.

— Десять фунтов принесу…

Близится зима. Но они к ней хорошо подготовились.

Крыша залатана. В подвале стоят два глиняных горшка с солеными угрями. На озере еще с вечера поставлена сеть.

В окно видно, как кружатся снежинки. Белая печка натоплена, старый Комарек объясняет мальчонке, как надо плести сеть. Всегда он гордился этой работой, говорил себе, что еще в библейские времена люди плели сети, как он…

— Нет, нет, вот так надо, — говорит он Генриху, — а потом узелок… — Дедушка Комарек так горд, что даже волнуется.

— Дедушка Комарек, Киткевитц хочет донести на нас, — говорит Генрих.

Они сидят рядом.

— Видел я его где-то. Раньше видел, — говорит Генрих. — Никак не могу вспомнить где.

— Киткевитца этого?

— Ну да. Где-то я его видел…

24

Генрих и Отвин шли, немного отстав от группки ребятишек. В воздухе кружились снежинки. Уже в самом Шабернаке они на школьном дворе увидели очень много незнакомых ребят. Потом на крыльцо вышла учительница, хлопнула в ладоши.

В классе не хватало мест для всех. Ребята стояли в коридоре, толпились у доски. Наконец водворилась относительная тишина.

Все смотрели на учительницу, очень старенькую и очень неуверенную в себе. Но глаза у нее были добрые, и возможно, что она когда-то была хорошей учительницей. Лицо — все в мелких морщинках. Должно быть, ее испугало, что пришло сразу так много учеников.

— Доброе утро, дорогие дети! — сказала она, тут же подумав, что не следовало говорить «дорогие дети».

Не знала она также, обращаться ли ей к старшим здесь или к самым маленьким. Затем ей пришло в голову, что, возможно, лучше всего спеть песню и отказаться от вступительной речи. Она назвала несколько песен, но дети не знали ее песен.

В конце концов они все же запели «Высоко на желтой фуре…».

Пахло сырой одеждой. И гул, и стон, и крик раздавались в маленьком классе. Детей захватило то, что они были здесь все вместе и пели вместе громко и дружно. В такт учительница взмахивала руками. Пальто она так и не сняла.

Однако всех слов дети все же не знали. Пело все меньше и меньше голосов, и под конец только два. Пела и сама учительница. Отвин, стоявший вместе с Генрихом у доски, пел громко и уверенно — он-то знал все слова до самого конца.

Генрих только шевелил губами, делая вид, что поет. Он давно уже заметил, как блестят глаза у Отвина и что он не отрываясь смотрит на маленькую учительницу.

Петрус взобрался на подоконник, сидел там и смеялся. Оглянувшись, Генрих обратил внимание на то, что все больше детей опускало голову, чтобы скрыть смех. Но сам он так и не мог решить, стоит ли ему смеяться и подходящий ли это случай для смеха. Правда, теперь громко звучало только два очень высоких голоса, и на самом деле было смешно, что пели они одни.

Школа не отапливалась, и учительница очень скоро распустила детей по домам. На завтра было велено всем принести по одному полену — тогда можно будет протопить класс.

— Отвин, — сказал Генрих, когда они снова шли лесом позади стайки ребятишек, — завтра едем в Берлин.

Он-то хорошо понимал, что Отвину очень понравилось в школе, хотя они и успели спеть только одну песню. Понимал он также, что Отвину хотелось и завтра пойти в школу, хотелось петь песни, учить стихотворения, учиться считать и писать и что Отвин уже полюбил старенькую учительницу.

— Надо все делать тайно, Отвин, чтобы Портняжка не пронюхал. Давай подождем, пока все в школу не уйдут, а сами по другой дороге, мимо букового леса — и в Шабернак на станцию.

— Может быть нам до воскресенья подождать?

— Не получится, Отвин. Правда не получится. Понимаешь, мы ряпушку уже прокоптили, — сказал Генрих.

25

Из покрытых снегом гор битого кирпича и известки торчали голые трубы. И все же здесь теплилась жизнь! Вытоптанные узенькие тропинки вились и пересекались в этой пустыне. Вскоре ребята обнаружили и железную трубу, торчавшую прямо из снега. Над ней — струйка дыма.

Спустившись в подвал, они увидели Рокфеллера: он сидел на патронном ящике и подкидывал дощечки в железную печурку. Не раз он вспоминал обоих мальчишек, чуть ли не каждый день ждал их, но сейчас и виду не подал, что обрадовался.

— Наш поезд уходит только после полуночи, Рокфеллер. Немного-то у нас есть времени.

Сам, Рокфеллер изменился, почти до неузнаваемости.

Рукава когда-то черного пиджака латаны и перелатаны, галстук он давным-давно потерял. И беспрестанно дергались брови. До чего у него брови дергались!

— Перебиваемся, ирокезы! — сказал он.

Оказывается, он приготовил ребятам сюрприз, но пока ничего им не говорил. И селедкой он уже не промышлял — какое там!

Поднявшись, он достал из коробочки три американские сигареты и показал ребятам. Затем появилась маленькая пачка сигаретной бумаги и машинка для скручивания сигарет. А цветная коробочка побольше оказалась полной окурков.

— Это дело стоящее, ирокезы! — говорил Рокфеллер, садясь на серый ящик. Да, да, теперь он ставит на сигареты и кремни, дела идут. — Соображаете: окурки-то из вирджинского табачка, американского! А одна американская сигарета, ирокезы, скажу я вам…

— У тебя доллар тот остался еще?

Он снова встал, вынул из стены кирпич: и правда, тот самый доллар! Рокфеллер положил его опять в тайник и вставил кирпич в стену.

Ребята для этого случая приберегли три копченые ряпушки и теперь достали их. Рокфеллер высоко поднял копчушку и с выражением знатока долго нюхал. Затем, взяв двумя пальцами, он съел рыбку с костями и шкурой от хвоста до головы. Голову он элегантным жестом отшвырнул в угол — пусть крысам достанется. Затем Генрих и Отвин таким же образом съели свою рыбу, а головы бросили в угол — крысам.

— Ну, а теперь нам бы бренчалочку!

— Ты о чем это, Рокфеллер?

— Неплохо бы бренчалочку, а?

— А правда, неплохо бы! — Однако, честно говоря, ребята так и не поняли, о чем это он.

Рокфеллер встал и даже с некоторой торжественностью поднял крышку ящика — тут-то они и увидели…

— Рокфеллер!

Оранжевого цвета, блестящая, пузатенькая, с тонкой шейкой, колка — из слоновой кости… на дне патронного ящика лежала мандолина.

— Рокфеллер! Рокфеллер! — вздыхал Генрих.

А Рокфеллер, стараясь делать вид, будто ничего такого особенного не произошло, спокойненько снова уселся на ящик.

— И у меня, как назло, ни одного угря! — произнес наконец Генрих.

Рокфеллер небрежно отмахнулся — он, мол, бренчалочку достал даром, а «проволоку» ему Мулле «организовал». Услуга за услугу, конечно.

В действительности он выменял мандолину на офицерскую саблю, и Мулле он за каждую струну отдал по селедке.

— Мулле — он в музыке соображает. Знаешь, как он тут наяривал…

— Итальянская! — сказал Генрих, крутя колки. Как ему хотелось сейчас тоже что-нибудь «наяривать»!

Он пробовал, пробовал, и… вдруг получилось:

«Взвейся, огонь… Светись во тьме ночной… ясный знак… да трепещет враг…»