Тут он взял ее за подбородок и заглянул ей в глаза. И Эмма вдруг подумала: «А может, в этом странном свете, в этом сверкании отражений я и впрямь представляюсь ему красивой?»
— Вы собираетесь соблазнить меня, Саутуэйт? — спросила она.
На его губах появилась едва заметная улыбка.
— Вы уж если скажете, то не в бровь, а прямо в глаз, мисс Фэрборн.
— Если вы и в самом деле задумали меня соблазнить, не лучше ли называть меня по имени?
— По правде говоря, несколько последних минут я вообще почти не думал.
— Почти? Но о чем же все-таки думали? Ведь думали же о чем-то…
Разделявшее их пространство внезапно исчезло, и граф, склонившись к ней, легонько коснулся губами ее губ.
— Да, Эмма, кое о чем я думал. — Он снова ее поцеловал. — Я думал о вас и о том, что желал вас с тех пор, как вы срезали меня на этом вашем последнем, но не окончательном аукционе.
Если бы он сказал что-нибудь другое, она, возможно, призвала бы на помощь малую толику твердости. Если бы он, например, сказал, что думает о том, как преобразил ее этот свет, стерший и уничтоживший настоящий, реальный мир, или сказал бы, что свет этот сотворил волшебство, которому он, граф, был не в силах противиться, — если бы он вообще что-нибудь сказал, а не заявил, что желает ее, заурядную, не слишком красивую и ужасно своевольную и упрямую мисс Фэрборн, то тогда она смогла бы ему противостоять. Но эти его слова глубоко тронули ее. И даже если он солгал, то сумел сделать это так, что его слова все равно прозвучали правдиво.
В следующее мгновение граф заключил ее в объятия. Эмма сознавала, что есть поступки, которые положено хорошенько обдумывать, прежде чем совершать, но, увы, она не могла обуздать охватившее ее возбуждение и противостоять ласкам графа, вновь принявшегося целовать ее и ласкать. Против него она была бессильна, и он тотчас же понял это, понял, что теперь Эмма принадлежала ему.
В какой-то момент она тоже обняла его, всецело отдавшись этому волшебству. И она нисколько не удивилась и не испугалась, когда вдруг почувствовала, что он принялся расстегивать пуговицы на ее коричневой пелерине.
Кто бы мог сказать, что процесс раздевания может оказаться столь волнующим и эротичным? Одно чудо сменялось другим, так что она даже не успевала удивляться; сначала на полу оказалась ее пелерина, потом его сюртук. После чего шнуровка на ее платье развязалась будто сама собой. И при этом граф продолжал целовать ее и ласкать.
Внезапно он чуть отстранился и сел в шезлонг, затем привлек ее к себе и тут же спустил с плеч ее платье. Перешагнув через него и оставшись в одной сорочке и панталончиках, Эмма почувствовала себя так, словно оказалась уже совсем обнаженной. И только сейчас она испытала робость и смущение.
Но тут граф стал целовать ее грудь сквозь сорочку, и она, вскрикнув от восторга и наслаждения, тотчас забыла о стыде. Он продолжал ее целовать, а его руки тем временем, скользнув под подол сорочки, поглаживали ее бедра. Казалось, он хотел успокоить ее и дать ей время привыкнуть к происходящему. А потом…
Эмма не знала, что произошло потом, но в какой-то момент вдруг обнаружила, что оказалась в шезлонге вместе с ним; и где-то высоко сверкали хрустальные подвески люстры, а прямо над ней находилось лицо графа.
Тут он вновь принялся целовать ее грудь и при этом легонько теребить соски. То была утонченная и сладостная пытка, заставившая ее забыть обо всем на свете. Эти ласки вызвали в ее груди более острые ощущения, и так продолжалось до тех пор, пока Эмма окончательно не утратила чувство времени и последовательности событий.
Внезапно она поняла, что на ней уже нет сорочки, — но не знала, как и когда граф стащил ее. Не оказалось на ней также ни чулок, ни панталончиков, так что теперь она находилась в полной его власти. А он покрывал все ее тело своими дьявольскими обольстительными поцелуями, и каждое его прикосновение было направлено на то, чтобы довести ее до безумия. Возбуждение становилось все более острым и отчасти даже граничило с болью. Желание с каждым мгновением нарастало, но так и не получало удовлетворения, которого Эмма теперь отчаянно жаждала.
Ласки Саутуэйта становились все более настойчивыми, и в какой-то момент его рука вдруг оказалась между ее ног, а другая — под ягодицами. Затем пальцы его коснулись ее лона, и это мгновенно принесло ей облегчение; тело девушки затрепетало и содрогнулось. И на миг у нее перехватило дыхание. Эти интимные ласки графа становились все более сладостными и упоительными, и теперь из горла Эммы то и дело вырывались стоны — она не могла их сдержать.
И думать она теперь могла лишь об одном — об окончательном удовлетворении.
Внезапно граф шевельнулся — и оказался на ней, так что бедра его теперь находились между ее ног. Затем он медленно вошел в нее, и у Эммы снова перехватило дыхание. Сейчас она остро ощущала свою беспомощность и уязвимость, но в то же время с радостью принимала свою зависимость от мужской воли и признавала его право на обладание ею. Более того, даже несмотря на боль, вопреки ей она испытывала наслаждение — причем более сильное и острое, чем прежде. И это было не только и не столько физическое наслаждение. Казалось, что чудесные ощущения пронизывали все ее существо, и Эмма, глядя на бесчисленные отражения огоньков, приплясывающих в хрустальных подвесках у нее над головой, со стонами возносилась к вершинам блаженства.
Глава 20
Проснувшись, она обнаружила, что лежит совершенно обнаженная посреди огромного, ярко освещенного бального зала, под массивной люстрой. Ошеломленная этим открытием, Эмма осмотрелась. И с ужасом осознала, что произошло и какую непростительную ошибку она совершила.
Возможно, Эмма бы примирилась со своей наготой и с реальностью этого утра, если бы не оказалось, что она лежала рядом с лордом Саутуэйтом, тоже совершенно обнаженным.
Эмма закрыла глаза — и тотчас же снова ощутила магию прошедшей ночи. Сложность, однако, заключалась в том, что она не могла весь день пролежать с закрытыми глазами.
Заметив, что ее одежда лежит на полу рядом с шезлонгом, Эмма осторожно пошевелилась. Ох, если бы дотянуться до своего платья или до его рубашки — хоть до чего-нибудь, — она сумела бы по крайней мере прикрыться или, что было бы еще лучше, прикрыть графа.
Чуть повернувшись и стараясь двигаться как можно осторожнее, Эмма ухватилась за краешек своего платья и очень медленно потянула его к себе.
— Ох!.. — вскрикнула она от неожиданности, когда ее плеча коснулась мужская грудь.
Протянув руку, Саутуэйт схватил платье и прикрыл им ее бедра и свои. Это по крайней мере избавило ее от самого худшего, но все же грудь у нее оставалась обнаженной. Граф же повернулся на бок и посмотрел на нее вопросительно.