а не распростершись ниц в пыли и не на коленях. Он защищал только свое лицо, ибо и для англичан не отменил запрета смотреть Сыну Неба в глаза.
Уже при втором визите он одним из небрежных своих жестов, который все же нельзя было не понять, показал, что хочет остаться наедине с этим механизмом. Всем, всем без исключения, в том числе и строителям машины, надлежало покинуть помещение, где высилась восьмигранная стеклянная колонна, лишь тогда он вошел туда. Часы должны ожидать Владыку Десяти Тысяч Лет в одиночестве, точно так же, как любая из его жен.
Долго ли еще? Сколько еще до их завершения?
После третьего визита этот вопрос, который Коксу и его товарищам ни разу не задавали касательно других, построенных при дворе машин, передал им одетый в красное мандаринское платье секретарь, вкупе с подарком Великого, большой, с кулак, улиткой из червонного золота. По словам Цзяна, она означала богатство и счастье. Ведь лишь тот, кто умел наслаждаться роскошью неспешности, мог предаваться иллюзии, что обладает бесценнейшим сокровищем из всех возможных для человека — временем. Так сколько еще недостает?
Англичане сказали: несколько недель работы.
Сколько же именно недель? В тот же день секретарь явился снова с этим вопросом. В распахнутые двери дома долетало тяжелое дыхание носильщиков его портшеза. Очевидно, ответ требовался срочно.
Шесть. Возможно, и пять, если новые, сплавленные между собой стеклянные цилиндры для ртутного сердца будут доставлены к обещанному сроку. Но при нынешних снегопадах это обещание, пожалуй, сдержать не удастся.
Нет. Удастся. Любое обещание, данное посланцу императора, сказал секретарь, который на сей раз настаивал на четком ответе, без исключения любое такое обещание будет исполнено, даже если снег засыплет дома до крыш и реки в половодье превратят всю страну в море, а горы в острова.
Ни Кокс, ни Мерлин, ни Локвуд не видели и не догадывались, кто этим утром направлялся к павильону, — четвертый визит Повелителя Континентов и Морей.
Цзян уже распорядился убрать после завтрака со стола, и оба прислужника, которые, как обычно по утрам, приготовили и подали еду, давно успели исчезнуть. Очередной короткий, лихорадочный рабочий день как будто бы начался без помех. Кокс не любил работать при свете лампионов и восковых свечей, а потому еще до захода солнца объявлял работу оконченной. Их труд близился к завершению, и уже сейчас их работа точь-в-точь соответствовала эскизу, который Кокс как чертеж прикрепил к восточной стене мастерской рядом с листом бумаги, разрисованным китайскими иероглифами.
О предыдущих визитах императора каждый раз сообщал посланец главного секретариата, после чего их ожидали с душевным трепетом. Теперь же английские гости молча сидели за работой — стеклянным цилиндрам требовался новый корпус, — когда ледяной порыв сквозняка из коридора дал знать, что дверь либо отворили, либо ее распахнул резкий шквал. Золоченая драконья голова, которая перед каждым визитом ударяла в дверь дома, осталась неподвижна. Сквозняк смел несколько листов бумаги с чертежного стола Кокса, а Цзян с негромким возгласом побежал к двери и вдруг остановился, да так неожиданно, что английские гости подняли головы.
Только Кокс со своего стула мог видеть порог двери меж коридором и мастерской, однако увидел там лишь ноги Цзяна, словно переводчик, спеша затворить дверь или не дать незваному гостю помешать работе, упал во весь рост. Тело его, видимо, указывало на входную дверь дома, но в сумраке коридора его не было видно.
С тех пор как Цзян второй раз предостерег, что создатель часов вечности подобно святотатцу возвышает себя над Владыкой Десяти Тысяч Лет и с завершением своего труда достигнет и конца собственной жизни, Кокс и его товарищи больше не говорили об этой опасности. Мерлин, правда, изредка посмеивался над ревностью придворных, которая в Павильоне Четырех Мостов скорее угадывалась, чем ощущалась или замечалась на самом деле, однако видел в ней не более чем опасность напраслины, каковую легко опровергнуть.
Но нападение на гостей императора в стенах летней резиденции? Такое преступление, говорил Мерлин, определенно заставило бы несчетных придворных бояться, что тайная канцелярия проведет дознание и до смерти их запытает — если по законам лета и не здесь, в Жэхоле, то рано или поздно в застенках Бэйцзина.
Кокс, хотя и он тоже, казалось, забыл предостережение Цзяна, втайне и с каждым очередным рабочим днем, приближавшим завершение их трудов, все тверже верил, что переводчик прав: ведь уже сейчас император предпочитал оставаться с часами наедине. А чего еще мог желать от конструктора автоматов Повелитель Времени или вообще какой-нибудь заказчик после такой вот работы?
Эта стеклянная колонна — все, что могло создать искусство часовых дел мастеров сейчас и, конечно, в далеком грядущем, все, о чем всю жизнь мечтали Кокс и ему подобные и о чем по-прежнему мечтали в других местах на свете, где ничего не ведают о триумфе в Жэхоле: perpetuum mobile. Если когда-нибудь вообще был придуман и построен механизм, заслуживающий такого наименования, то таковым является эта колонна, которая со времени последнего визита императора и по его указанию светилась, словно алтарь, в соседней комнате мастерской.
Даже если бы все физики Англии и Китая, вместе взятые, могли выдвинуть возражение, что эта колонна не содержит замкнутой системы, которая, однажды приведенная в движение, лишь собственной силой будет продолжать свою работу, что она зависит от подъема и падения атмосферного давления, как от подтягиваемой гири, и таким образом не заслуживает называться мечтою, но, как и Кокс, они не могли не знать, что целиком замкнутые системы в этом мире существовать не могут, а потому остаются для человека столь же недостижимы, сколь престол Господень.
Но эти часы, способные отмерить и показать каждый час жизни и смерти своих создателей и их потомков до самого отдаленного будущего, причем уже без участия человека, как нельзя ближе подошли к механическим чудесам, о каких мечтали люди. И по сравнению с преходящей длительностью органической жизни их долговечность ближе к представлению о вечности, чем наши представления о всех героях и святых, которыми сегодня восхищались, а завтра низвергали с пьедесталов, крошили мотыгами или сжигали на костре.
И пусть даже эти часы грозили его жизни и в конце концов могли отнять ее, Кокс хотел и должен был их завершить, не обсуждая более с товарищами означенную опасность. В минувшие недели он старался унять свои предчувствия, внушая себе, что если опасность вправду существовала, то касалась она