потянутся к тем, кто похож на них самих, — к парням в замызганных джинсах и паршивеньких свитерках, дерзко смеющимся, с традиционной рогулькой V над головой.
Позвольте, позвольте, но какие же это «левые»? Молятся, кладут кресты, причащаются на коленях перед священником… Мда-с, не вполне марксистской веры эти товарищи… чем-то от них попахивает чуждым…
В Центре Вудро Вильсона разгорелся спор, в ходе которого решили, что «Солидарность» все-таки следует считать «левыми» или, точнее, «левыми правыми», хотя, может быть, и не столь «левыми», сколь «правыми» по сути… и «левыми»… тоже по сути. Тут время дискуссии истекло.
В мире в виде фона для вполне отчетливой и наглой политики царит терминологическая, семантическая, лингвистическая и эстетическая неразбериха.
В шестидесятые годы в СССР гуляла двусмысленная песенка: «Левый крайний, милый мой, ты играешь головой» — вроде бы про футболиста. Противостояли нам сталинцы во главе с Кочетовым, Грибачевым, Софроновым. Их почему-то называли «правыми», как бы объединяя таким образом с республиканцами в США и с «тори» в Англии, как бы ставя рядом жутчайшего банщика Грибачева и вполне приличного сэра Антони Идена. Московскому «левому» обществу Софронов казался правее генералиссимуса Франко. Мало кому приходила в голову абсурдность этой диспозиции, никто почему-то не думал, что для Франко сталинцы — «левые».
На Западе изгнанники с Востока нашли не так много друзей среди «левых». Привычно, из поколения в поколение, и отчасти комфортабельно в условиях демократии сопротивляясь капитализму, эти люди морщились, когда мы говорили о нашем жизненном опыте в антикапиталистическом обществе.
Неужели западный левый интеллигент уже частично втянут в систему тоталитаризма? Мы не хотели в это верить, не хотелось терять привычный романтический образ свободомыслящего чудака, бросающего вызов предрассудкам и филистерству. Все-таки в комплексе «левизны», казалось нам, идея личной свободы и чистой совести должна преобладать над идеологическими стереотипами…
Парижские «новые философы» оказались первыми среди тех, кто преодолел круг заклинаний. Все они пришли с баррикад Латинского квартала 1968 года для того, чтобы назвать себя «детьми Солженицына» и заявлять, что слово «справедливость» для них дороже двухмерного измерения.
А вашингтонские молодые консерваторы?… Строгие костюмы с хорошо подобранными галстуками, пуговки вниз, волосики на пробор, наследственная «реакционная» мимика… «правые», тут уже не ошибешься, однако то, что движет сейчас этим направлением ума, а именно отрицание тоталитарного цинизма, роднит наших «preppies»[96] с парижскими бунтарями, да и с нами, изгнанниками.
Ситуация, может быть, слегка прояснилась бы, если бы стало ясно, что ЦК — КГБ не имеет отношения ни к «левым», ни к «правым». Ошибетесь, судари мои, если и к «центру» их отпишете. Они находятся в других измерениях. Казалось бы, это очевидно, однако ситуация не проясняется.
Ситуация настолько темна, что позавидует «театр абсурда». Почему «левые» и «правые», а не «верхние» и не «нижние», не «внутренние» и не «внешние»? Почему мы всегда должны танцевать от печки, то есть от расположения кресел в каком-то старинном зале для заседаний? Может быть, даже забытое сейчас деление на «материалистов» и «идеалистов» внесло бы больше ясности. Пока что свифтовские «остроконечники» и «тупоконечники» спорят, а население спрашивает: где же наши яйца?
С темой «революции» в современном мире ежегодно происходят удивительные парадоксы, трансформации, перевертывание идей, понятий, зрительных образов. Символ левого движения, вдохновенный лик Че Гевары (после пяти рюмочек «дайкири» на борту конфискованной яхты) оборачивается растленной физиономией Муамара Каддафи или кабаньим рылом Иди Амина. Постоянно приходится сталкиваться с тем, что в американском языке с приятной точностью называется blockhead[97]. Благородное слово «либерал» нынче изрядно испохаблено марксистскими доктринерами. Стыдясь этого слова, левый интеллигент бодро прошагал в область «стройных общественных теорий», от которых за версту разит если не концлагерем, то казармой. В походке этого некогда свободного человека засквозила солдатчина.
Вот, скажем, нобелевский лауреат Габриель Гарсиа Маркес, талант и левак, левее некуда. Левее, если перегнуться, можно увидеть только живот его личного друга Фиделя Кастро.
Нобелевский комитет, награждая и определяя заслуги Маркеса, заявил, что он всегда «политически на стороне бедных», а также «против внутренних репрессий и иностранной экономической эксплуатации».
Казалось бы, как тут не поаплодировать, а про увлечение террористами можно и забыть: мало ли чем может увлечься романист? Хочется забыть… но, увы, вспоминается… экран московского телевизора и на нем Г. Г. Маркес, полный провинциального высокомерия.
— Я дал зарок, — вещал он, — ничего не печатать из своих художественных произведений, пока не падет жестокий режим Пиночета в Чили.
Аплодисменты. Кому приятна военная диктатура? И все-таки, товарищ Маркес, не лишайте человечество столь большого удовольствия, как чтение ваших романов. Он улыбается. Дальнейшее показало, что зарок был не так уж тверд.
В те дни десятки тысяч вьетнамских беженцев, «boat people», тонули в море, пытаясь спастись от новых коммунистических хозяев. Весь мир шумел об этом, и Маркес был спрошен московским телевизионным человеком:
— А что вы скажете, товарищ Маркес, по поводу шумихи, раздуваемой буржуазными средствами информации в связи с проблемой вьетнамских беженцев?
(Не исключаю, между прочим, лукавства со стороны советского телевизионщика: они не так просты.)
У Маркеса на лице появляются следы марксистского анализа. Он объясняет советским телезрителям:
— Это естественный процесс классовой революции. Проигравший класс должен исчезнуть, уступить свое место победителям.
Не правда ли, привлекательно звучит эта фраза в устах «политического сторонника бедных» и врага «внутренних репрессий»?
В Москве, помнится, многие тогда дали зарок ничего не читать маркесовского до падения коммунистов во Вьетнаме. В шутку, разумеется. К чести наших «либералов», надо сказать, что они еще не развили в себе маркесовской «звериной серьезности».
Все-таки нужно обладать какой-то особенной вульгарностью, для того, чтобы быть настолько заблокированным дешевой и устаревшей левой идеей. Увы, иногда такая вульгарность может сочетаться с художественным талантом.
Достоевский сказал, что ради «слезинки ребенка» можно пожертвовать счастьем человечества. Может быть, эта метафорическая «слезинка» как раз и есть то, что отведет писателя наших дней и от левой, и от правой самоцензуры…
Хлеба и зрелищ
Недавно мне удалось совершить путешествие в недалекое прошлое, а именно в милое всему нашему поколению десятилетие шестидесятых годов. Увы, это были все-таки не наши, не советские шестидесятые, а здешние, американские, но тем не менее все это было очень близко и даже лирично, напомнило мне поездку в Англию осенью 1967 года и другие поездки на Запад.
Я говорю о массовом празднике с куклами, который каждый год устраивается на холмах Северного Вермонта и называется «Bread & Puppet Show», что, собственно говоря, в перекличку с римской традицией означает «Хлеба и зрелищ». Народ