Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

А молодой тогда еще Родриго-Луис купил на эти деньги сначала часть небольшой фирмы, поставлявшей тару и упаковку на фабрики для того самого калифорнийского вина, а после зарекомендовал себя, на удивление, ловким и догадливым коммерсантом. И в скором времени, окончательно распростившись с виноградарством, приступил к выгодному бизнесу по переработке пластиковых отходов. Его свалка была самой чистой и примерной во всей Калифорнии, а технологии самыми передовыми и суперприродоохранными. Сеньор Рамирес приобрел модный дом в Силверлейке, нанял популярного интерьерного дизайнера-гея из Западного Голливуда и купил первый в жизни «Кадиллак». Этот роскошный лимузин, видимо, стал последней каплей в чаше моральных, нестерпимых страданий, которые последние годы была вынуждена испить его жена. И бедная женщина, не выдержав тягот непризнанного и предосудительного богатства, насмешек родителей, братьев и сестер, умерла от поразившего ее сумрачный мозг менингита. Единственного сына Луиса-Фелиппе с огромным, почти вселенским скандалом и призывом в арбитры старшего ду Буэна увезла на ранчо в Сан-Фернандо мать сеньора Рамиреса, оставив того в полном одиночестве великолепия Силверлейкского особняка. Надо ли говорить, что зловредная старушенция, при горячем участии своих младших сыновей и дочерей, постаралась всеми силами привить внуку-сироте отвращение если к не самому родному отцу, то хотя бы к роду его занятий. Так Луис-Фелиппе и вырос в убеждении, что пластиковые свалки уморили его мать, что отец его позабыт Богом и что настоящий испанец, тем более настоящий Рамирес или ду Буэна, непременно должен работать на земле.

Конечно, во время кратких и сопряженных с многочисленными колкостями и кривыми взглядами визитов отца сын сеньора Рамиреса не позволял себе оскорбительного неуважения к тому, чье имя он определен был судьбою носить. Но и давал понять, прямо и косвенно, что отцом владеют злые духи, сбивающие его с праведного пути, и даже делал попытки вернуть блудного родителя в лоно семьи и убедить его продать растреклятую свалку. Этим он только сильнее распалял его врожденное упрямство жить по-своему и тем самым насолить своему ближнему.

Ушастый сеньор объяснял Инге, что именно поэтому он и должен всенепременно сделать так, чтобы фабрика по переработке отходов перешла к сыну без права последующей продажи согласно завещанию. И тогда он, дон Рамирес Родриго-Луис-Кристиан, и поглядит с того света на этот, как его сыночек против воли и отвращения вынужден будет взять дело в свои руки. Ведь не родился еще на свет тот испанец, который ради принципа выбросит на ветер миллионы. Но и милая Инесс пусть не обижается и не думает плохо. Свою часть она непременно получит тоже по завещанию, да и прожить сеньор Рамирес намерен еще очень долго. И за это время уж постарается сколотить для молодой жены капиталец, достойный ее красоты, помимо свалки отходов.

Инга разглагольствования своего жениха пропускала мимо себя, ее мало беспокоила денежная сторона затеваемого ею суетного дела. Плевать на его помойку и будущий капитал. Главное тут – выхлопотать поскорее полноценное гражданство, а ее Родриго обещал заняться этим немедленно после получения брачного свидетельства. А после можно приготовиться и к разводу. Тут Аида ее не понимала, спорила, читала мораль, делала скорбный вид, а может, только нарочно прикидывалась. И все чаще повторяла:

– Чем тебе плохо? Ну и живи себе со своим сеньором хоть до старости. Роди ему детей. И там поглядим, кому еще достанется этот Клондайк с отходами.

– Он старый и безобразный, – вяло отвечала ей Инга, не желая вдаваться в более конкретные объяснения.

– Не такой уж старый и не такой уж безобразный. Всего-то пятьдесят восемь лет. Да по местным меркам – горный орел. И не безобразный он вовсе, а несуразный, что ли. Негармоничный какой-то и чуть-чуть смешной. Зато тебе будет с ним весело.

– Да уж, веселья выйдет, хоть ковшом отбавляй. Не хочу я идти в домашние хозяйки, нахлебалась я этого. – Тут Инга прикусила язычок, чтобы не пояснять, где и когда она успела нахлебаться.

– Почему же в домохозяйки? У него приходящая уборщица есть и даже повар-мексиканец. Живи себе и радуйся. По магазинам ходи. Твой Родриго-Луис, по-моему, совсем не жадный? А от добра добра не ищут. Потому что непременно найдут на свою голову.

Инга тогда не стала объясняться дальше, слишком о многом и лишнем пришлось бы поведать подруге, и она сделала вид, что с Аидой согласна.

И вот она подписала контракт, что не станет претендовать и так далее. И вот сегодня ее вторая свадьба. И надо признать, куда богаче и веселее первой. Даже несравнимо. И сегодня она впервые познакомилась, наконец, с каверзными родственниками сеньора Рамиреса, которые ей показались достаточно добродушными и самую малость простоватыми. Все прибывшие на свадьбу Торресы, Санчесы и… далее согласно списку были людьми одновременно очень приземленными (и конкретно-предметного образа жизни) и в то же время удивительно и совсем по-детски наивно-религиозными. Незыблемой истиной почитающими библейские чудеса и свято верящими, что их родственником Родриго смолоду завладели бесы, которых хорошо бы было изгнать святой водой. При этом, как выяснилось, самого Родриго никто не судил как виноватого, а только отзывался с сожалением о его помешательстве из-за козней дьявола, а тот, как известно, хитрее и сильнее любого человека. Настолько, что тихо покидал сеньора Рамиреса, когда он шел в традиционные праздники и дни молиться в храм божий, и немедленно вселялся вновь, поджидая свою жертву, видимо, прямо на паперти, у порога. Именно эту версию помешательства своего старшего брата и изложила Инге сестра дона Рамиреса смуглянка Катарина, немного строгая, но явно добрая пожилая женщина.

Особенно «досталось» молодой невесте внимания от суетливой и весьма проворной седой старушки Марии-Хуаниты, оказавшейся, как ни странно, матерью дона Рамиреса. А ведь Инга-то ожидала узреть в ее лице мужественную старую каргу, непреклонную в своих повседневных взглядах на жизнь, сварливую и склонную к публичным и шумным в неприличии скандалам. Куда там! Старая Мария-Хуанита скорее напоминала божий одуванчик, носящийся несколько бестолково по ветру, слегка глуповатый и в такой же мере потешный, как и ее старший сын. Инга только теперь поняла, в кого удался ее Родриго-Луис. И представила себе мысленно так трагично описанный ей в мрачных красках сеньором Рамиресом инцидент с увозом его сына из родного дома жестокосердной бабкой, как бы это вышло на самом деле. Получилось правдоподобно и забавно. И, скорее всего, судя по Марии-Хуаните, никакого скандала не было. Плаксивая и несколько напуганная многочисленной родней старая женщина, наверное, устроила свой собственный балаган, перевесивший шутовскую натуру ее сына, для которого единственного ее упреки и слезные ручейки имели вид серьезного противостояния.

Теперь старушка подступала к Инге, явно намереваясь завербовать невестку в свой праведный лагерь. Инга отнеслась к ее намерению спокойно и согласно, стараясь ничем не выдать раздражения, потому что то же самое с ней уже проделали почти все, за малым исключением, родственники сеньора Родриго. За последние два часа, прошедшие с момента объявления ее законной миссис, или сеньорой, или донной Рамирес (как угодно на выбор), Инга только и слушала, что о пресловутой помойке. Ей казалось, что даже торжественный праздничный торт, белый и воздушный, уже насквозь пропитан пластиковыми вонючими отходами. Но ей не было противно, ей было лишь смешно, хотя и стало надоедать. Ведь каждый из присутствующих со стороны жениха счел своим долгом сообщить невесте о собственных надеждах на ее благотворное влияние и благоразумие, и все это опять в отношении обрыдлой до чертиков фабрики отходов. И даже родной, отнятый сын сеньора Рамиреса, худой, как бамбуковая удочка, и такой же желтый, моложавый и унылый человечек, с традиционным семейным висячим носом, не преминул подойти к будущей мачехе, младше его самого лет на десять, и с глубокими вздохами поведать ей, как на исповеди, что лучше бы эта фабрика сгорела в геене огненной. Инга ему единственному искренне посочувствовала и пообещала сделать в операции по его спасению от папашиного наследства все от нее зависящее. За что младший Луис-Хуан-Фелиппе и поблагодарил ее от имени своих четверых детей.

И меньше всех на этой жизнерадостной латиноамериканской свадьбе, полной песен и жгучих танцев, громоздких подарков и вина, Ингу занимал ее собственный муж. По предыдущему и уже похороненному в прошлом браку новая сеньора Рамирес знала, что ничего особенно нового и хорошего в ее жизни не будет до тех пор, пока сам дон Родриго не перестанет присутствовать в текущем времени ее существования. Иногда ей приходило в голову, что для собственного спокойствия и облегчения грядущей семейной участи неплохо было бы вообразить дона Рамиреса, скажем, покойным Гончарным, так трогательно и безответно ее полюбившим. Но ничего не получалось. Не те присутствовали актеры, и не для них писаны были роли. Каким бы старым и неухоженным ни выглядел Патриарх, он все равно всегда оставался королем одесской толкучки, опасным, труднодоступным и никогда, ни при каких обстоятельствах – не смешным. Вот ведь как получалось, и Инге это порой казалось несправедливым. За то короткое время, которое прошло от сватовства до момента ее свадьбы с сеньором Рамиресом, она, однако, довольно хорошо успела узнать, что собой представляет ее потенциальный муж. И он был хорошим, даже отличным коммерсантом, и его бизнес был близок к криминальному. Во всяком случае, к тому, что понимают под этим словом в Америке. И тоже далеко не красавец, хотя и одет с иголочки, начесан и наманикюрен. И тоже из этнической общины. Но если Гончарный всем этим был, то дон Рамирес отчего-то лишь казался. Проклятое его врожденное свойство природного шута все убивало и сводило на «нет». Что бы он ни натворил в жизни – угодил бы на гильотину или на электрический стул, ограбил бы Форт Нокс или возглавил Манхэттенский проект, объявил себя последователем Мэнсона или пожертвовал состояние католическому приюту, – все это произвело бы тот же эффект на окружающих, что и шоу Бенни Хилла, такого же рода и низкопробного вкуса. И ничего нельзя было изменить. Ибо шапка с бубенчиками представляла такую же неотъемлимую сущность дона Родриго, как и его врожденное «Я», и совпадала и ним, являясь нечленимой Монадой.