Поднес гриб к самому носу и сделал глубокий, неторопливый вдох…
Наткнулся на это дерево и даже не сразу понял, что такое. Вернее, не одно дерево, а два — береза и ель — сростки! От самой травы и примерно Вите по пояс — одно дерево, один ствол, только половина ствола — ель, а половина — береза. И шовчик ровный, гладкий, как будто электросваркой прошлись. Дальше — седловина острая и от нее идут уже врозь, ель сама по себе, береза сама по себе. Витя задрал голову: нет, ни одно не засохло, оба живы-живехоньки, ветками в вышине обнимаются. Как же они могли срастись? Ведь береза — вода, а ель — вязкая смола в своей основе! Ну не срастаются они никогда, хоть убей, сколько ни встречал их, таких, обстоятельствами друг к другу притиснутых, всегда — либо отталкиваются, кривясь до уродства, либо одна убивает другую…
— Чудо какое-то, дед Никола… — пробормотал шепотом и вдруг кинулся, обнял стволы и закричал что есть мoчи, всполошив окрестных птиц: — Ни-и-ко-о-ла-а грибно-о-ой!..
Дед не любил с принесенной из лесу корзиной спешить: поставит ее на табуретку у стола, приготовит два тазика с водой, две кастрюли — для сушки и на пожарку, сядет, наденет очки и вынимает по одному грибку. И с каждым поговорит.
— Дед, я Николу грибного в лесу видел.
Генерал в дедовой руке застыл между корзиной и кастрюлей, но тут же продолжил свое движение:
— Ух-ты-ёж-ты! Так уж и видел. Больно ты шустёр, парень.
— Ну и не расскажу, если ты так.
— И не рассказывай, Витя. Я тебе давеча ночью не сказал: примета есть. Плохая примета. Николу грибного видят, когда в последний раз в жизни в лес ходят. Понял?
— Крутишь ты чего-то. Сам говорил — видел, а сам все живой!
— Ничего я не видел. Старуха моя видела, перед тем как помереть ей. А я ничего не видел. И ты ничего не видел — померещилось.
На языке у Вити так и вертелось — сказать про диковинные сростки, но почему-то от дедовых слов застряло, не сказалось. Буркнул только:
— Может, и померещилось.
Пошел править дверь сарая, совсем развалилась.
Ближе к полудню сходил в лес еще раз, теперь уже в дальний, за высоковольтную линию на той стороне железки. Туда дачники и городские не ходят, не знают, где через речку переправиться. Дойдут до речки — и обратно, свои же следы топчут. Местные — те знают, где жердины спрятаны, по ним и перелазят. Обратно, с тяжким уловом, — здесь же, вброд. Ничего, дома высушимся. Улов того стоит.
Пока ходил, дед Никола достал свою раму на двух колышках, растянул на ней нитки грибов, воткнул в землю на теневом сквозняке за крыльцом. Через три дня готовы, лучше, чем в печке.
И пожарку с лучком и картошечкой смастерил, управился к Витиному приходу.
— Ты не тяни: сразу, как приедешь, на свою раму развесь, а то заклекнут, хоть и не червястые.
Витя кивал.
— Может, останешься на пару дён, еще походишь? Здесь бы и посушили. Все легче тащить, и больше увезешь.
Витя с полным ртом мотнул головой: работа.
Остатки второй бутылки дед Никола влил в первую, и заначка “на зиму” получилась солидная.
…Когда тронулся поезд и потащились за окном цыганские бараки, Витя встал, высунул из окна сначала голову, потом руку и долго махал маленькой фигурке на платформе — все-таки собрался дед Никола и добрел да станции, зятя проводить. И так и махали они руками друг другу, пока убегавшие назад деревья не проглотили Моховое.
Декабрь тянулся слякотный, мозглый, но в самом конце такие вдарили морозы, что пришлось перебраться, как и в прошлом году, в подвалы первого ангара, на трубы теплотрассы. Менты приходили два раза (видно, путейцы им стукнули), но никого не трогали, только уговаривали идти в санприемник и в ночлежку. Некоторые пошли. Потом рассказывали, что было, значит, такое указание от властей — из-за морозов никого не трогать, а то много уже народу перемерло.
Но Витя с Махой никуда не ходили, да Витя вторую неделю и не вставал: ноги опухли совсем, не сгибались и шибко болели. Лежал, уткнувшись лицом в лохматый мягкий Дусин живот, и когда ныло и дергало уж очень сильно и он натужно стонал, то сердобольная Маха вливала ему в рот немного теплой водки. Дуся по временам поднимала голову, смотрела ему в лицо тревожными фиолетовыми глазами.
Однажды под утро, когда гомон и драки на трубах стихли и слышался только храп кругом да легкое сопение Махи, приткнувшейся рядом, Витя открыл глаза, сел на куче тряпья, провел рукой по раскаленному лбу и, глядя в близкое пространство перед собой, прошептал удивленно-радостно:
— Ну здравствуй, дед.
Когда сверкнет
В радостном волнении представляю на суд читателей “Нового мира” большую подборку чрезвычайно молодого поэта. Его, быть может, еще не окрепший, но чистый и уже достаточно самостоятельный поэтический голос поразил меня романтической старомодностью и классической вневременностью.
Борис Ильин живет в подмосковном Ногинске, преподает литературу в Москве. Вряд ли найдется более выгодное местоположение в пространстве сегодняшней России для поэтического становления. С одной стороны — размеренная провинция, где еще слышна живая, не выхолощенная наступающей цивилизацией речь, с другой — суетная столица, где несмотря ни на что продолжает храниться и передаваться в книжном или в изустном виде вся широта знаний о мировой культуре. Очень часто поэтам для полноценного раскрытия не хватает либо того, либо другого.
Стихам Бориса Ильина, публикуемым здесь, как раз и свойственно то редкое равновесие двух противоположно направленных стихий — равновесие звучащего смысла, когда духовные поиски не отменяют формальных экспериментов, а стилевое разнообразие не мешает сохранять внутреннюю цельность. Главное — не терять точку опоры, остальное — приложимо или отнимаемо судьбой.
Максим Амелин.
Ильин Борис Борисович родился в 1985 году в г. Ногинске Московской области. Закончил факультет русской филологии Московского государственного областного университета (МГОУ). Публиковался в периодике. Лауреат Московского межвузовского литературного форума им. Н. С. Гумилева “Осиянное слово” (2006). Работает учителем русского языка и литературы в московской школе. В “Новом мире” печатается впервые.
* *
  *
А я не желаю ни жмурок, ни пряток.
Желаю ответствовать в лоб.
Чтоб не было после тупых непоняток.
Прозрачно и искренне чтоб.
Когда бы, как солнцу, быть выше тумана,
Ей нужен подъемный кран —
Той правде, что спрошена у кармана.
Как жаль, что не порван карман.
Да разве в нем дельного сыщешь совета
Для правды… Решение таково,
Что если и жмуриться — только от света,
А прятаться — ни от кого.
Болтовня
И — полуиссохли плоды и листва
Черемухи. Пасть ей навзничь.
— Наверное, срубят ее на дрова.
— Сегодня, поди. — Не празднич-
но. — Так. — До веселья ли — ой, навряд!
— Беда от рабочей скуки!
— Наверно, о буднях так говорят.
— Поди, топором выстуки-
вать — тот еще праздничек! — Та гульба —
Под окном да под самый корень.
— Наверно, вся ходуном изба.
— Мужик-то, поди, изморен-
ный весь! — Такую — и под топор!
— Старуху зеленую жалко!
— Наверно, он пот — не слезу утер,
— Рубахе, поди, помалки-
вать велено. — Глянь-ко, от облаков
Вершина-то вбок, и дрожат ветки.
— Наверно, чтоб дрогнул избы кров.
— Да, брусья, поди, не ветхи-
ми были. — Ты глянь-ко, и ведь не дуб:
За землю держалася как. Ну, грохот!
— Наверно, чтоб треснул избы сруб.
— Разлом, поди, будет крохот-
ным. — Эх, простоит не менее ста
Столетий: строили раньше крепко.
— Наверно, да только изба пуста.
— Деревни, поди, не предка-
ми живы. Да и деревни пусты.
Что крики земли и крови?
— Наверно, их слышат одни кресты.
— Стволы, поди, мрут на таком прислови-