— А ну пошла!.. — От неожиданности Джим заехал крысе кулаком прямо в морду. Крыса, не ожидавшая такой наглости, плюхнулась прямо в коллектор и обиженно поплыла против течения.
Стараясь не беспокоить раненую руку, Джим осторожно подполз к выходу на поверхность. Река по-прежнему спокойно плескалась у самого носа. На улице было раннее утро. «Значит, прошли сутки», — сообразил лейтенант. И тут же едва не застонал от режущей боли в пустом желудке.
Нужно было срочно выбираться наружу, пока он не окочурился тут от голода. Убедившись, что с противоположного берега за ним никто не следит, Кэббот выполз из бетонного желоба и осторожно опустился в холодную воду Свислочи. У берега река была мелкой, и умение плыть при помощи одних ног не пригодилось. Вот только раненая рука на воду отреагировала очень плохо, боль была такой острой, что Кэббот чуть не потерял сознания.
Через несколько метров Джим с трудом выбрался на берег. Место для этого было абсолютно неподходящим — ни дома, ни деревца вокруг, только какой-то высокий холм, похожий на остатки древнего городища, и протоптанная вдоль реки тропинка. Ближайшие строения виднелись на берегу напротив, но на мост Джим выйти не рискнул — там наверняка патруль. Пришлось топать к домишкам, виднеющимся в отдалении, там, где река делала широкий изгиб.
К счастью, прохожих в этот ранний час навстречу не попалось. Кэббот даже улыбнулся, представив, как он выглядит — небритый, в грязном, изорванном мундире немецкого офицера, насквозь пропахшем тем, чем обычно пахнет в сточных канавах. И озабоченно взглянул на простреленную руку. Боль стала острой, пульсирующей, рвущей. Из раны сочилась сукровица, и он впервые с тревогой подумал о том, что ранение может оказаться более опасным, чем он думал.
Кривая пыльная улочка, которой брел Джим, неожиданно сделала поворот, и он очутился напротив… мечети. Кэббот не поверил своим глазам, но это была самая натуральная мечеть с минаретом и большим куполом. Дело было в том, что окраина Минска, куда он попал, издавна звалась Татарским предместьем. Здесь когда-то поселились татары, взятые в плен войском Великого княжества Литовского. Их потомки продолжали жить тут, исповедуя веру предков, а в остальном ничем не отличаясь от других подданных Российской империи. Для них в 1902 году и построили эту мечеть.
Калитка, ведущая в храм, скрипнула. Из мечети вышел высокого роста человек в затейливом восточном одеянии с белыми рукавами и в белом тюрбане. Приятное лицо было окаймлено небольшой бородкой с проседью. Умные вишневые глаза смотрели на Кэббота без удивления и неприязни. А потом переместились с его лица на простреленную руку…
— Я ранен, — неожиданно сказал Джим по-немецки. Голос прозвучал хрипло и еле слышно, к тому же в том, что имам понимает немецкий, никакой уверенности не было. Но священник неожиданно кивнул.
— Пойдемте…
Во дворике мечети царила тишина. Можно было подумать, что война не коснулась этого уголка Минска. Повинуясь жесту имама, Джим снял пыльные сапоги и ступил в молитвенный зал босиком. На стенах виднелись надписи на арабском, как догадался Джим — цитаты из Корана.
В небольшом подсобном помещении священник осмотрел рану Кэббота и неожиданно умело, споро перевязал ее. Затем внимательно взглянул в лицо Джиму:
— Ты ведь не немец?.. — Немецкий язык в устах имама звучал вполне прилично.
Кэббот криво усмехнулся, морщась от боли:
— Почему?
— Что немцу делать ранним утром в Татарском предместье?.. Зачем ходить по улицам раненому, в грязной одежде?.. Зачем обращаться к имаму?.. — задал три не требующих ответа вопроса священник.
Джим промолчал. Он не знал политических симпатий мусульманина, и открываться ему не имел никакого права.
— Мне нужна одежда, — хрипло произнес он, умоляюще глядя на священника. — Штатская европейская одежда. Я заплачу. — Он машинально сунул руку в карман и понял, что бумажник, в котором были оккупационные рейхсмарки, остался в гестапо.
Священник улыбнулся.
— Побудь здесь. Можешь не беспокоиться, тебя никто не найдет. И не теряй времени — поешь. — Имам поставил перед Джимом тарелку с холодной вареной картошкой, соль, положил луковицу и два маленьких огурца.
Минуты тянулись бесконечно. «А вдруг мусульманин пошел за полицией?» — тревожно думал Джим, утолив голод. Оставалось надеяться лишь на то, что перед самым освобождением Минска имам не станет выслуживаться перед гитлеровцами. Какой в этом смысл?.. Да и его забота казалась неподдельной.
Наконец священник вернулся с узлом в руках. Видимо, он ходил домой.
— Примерь вот это. — Имам вынул мятый, но вполне приличный костюм. — Тебе должно быть впору.
Вопреки его ожиданиям костюм оказался великоват, но, как подумал Джим, так будет даже лучше — он не будет производить впечатление модника и привлекать к себе лишнее внимание. Брюки он надел навыпуск на немецкие сапоги. Раненая рука висела на аккуратной перевязи.
— Теперь дойдешь? — спросил имам, полюбовавшись на дело своих рук.
— Куда? — недоуменно отозвался Джим.
— Куда шел.
Кэббот помолчал. Что он мог сказать этому незнакомому человеку другой веры, только что, по сути, спасшему ему жизнь?
— Надеюсь, дойду. Спасибо.
— Да хранит тебя Аллах, — промолвил настоятель мечети, провожая Кэббота на улицу.
«Суть всех религий — творить добро», — подумал лейтенант, сердечно прощаясь с мусульманским священником.
После еды и перевязки он почувствовал себя гораздо лучше. И, двигаясь по улицам в сторону центра, с огромным облегчением убедился в том, что прохожие, в том числе и немецкие солдаты, не обращают на него никакого внимания. Так, идет себе раненый парень с рукой на перевязи…
* * *
— Слушайте, может, вы все-таки уберете со стены этого усатого парня? — раздраженно поинтересовался лейтенант Алекс Торнтон, кивая на портрет Гитлера, висевший на стене комнаты.
— Ах, да, простите. — Латушка поспешно снял со стены портрет и сунул его в шкаф. — Я уже говорил, что это конспирация…
— Но теперь-то уж чего скрываться? — зевнул Ник Честер. — А кто на других фотографиях?
— Это Кастусь Калиновский, лидер национально-освободительного белорусского движения, — объяснил Латушка, указывая на изображение низкорослого человека в долгополом старинном сюртуке. — А это — члены правительства Белорусской Народной Республики, которая была провозглашена в марте 1918 года. К сожалению, большевики тогда победили…
— Слушай, Ник, тебе интересна вся эта муть? Мне — нет, — заявил Крис Хендерсон. — Я прибыл сюда не затем, чтобы сочувствовать местным наци, а чтобы выполнять свою задачу…