одно за другим — страдание, влюбленность, отчаяние — и в конце концов поселить в нем раскаяние. Ты свободный человек, Моника, ты можешь остаться с Эйстейном. Помни о любви, она так много значит. С Эйстейном тебя ждет прекрасная жизнь. И в ней не останется места для радости и веселья, и так будет всегда. Приходить домой, где меня ждет Эйстейн — снова и снова, вешать куртку на крючок в виде головы жирафа или зебры. Чистить зубы в ванной, ложиться в постель и ждать Эйстейна, который готов быть нежным и терпеливым в попытках сделать мне ребенка. У Эйстейна в постели нет проблем — все работает как надо, у него не бывает чувства безысходности, он всегда с пониманием относится к тому, что я считаю, что в моей жизни есть трудности. Я иду по улице Киркевейен, под раскидистыми ветвями кленов с россыпью набухших почек. Мне тридцать четыре, детей нет и, вероятно, не будет.
После того как Ульрик улегся в постель, Эйстейн заходит в кухню, где я пытаюсь отскрести от сковороды яичницу, которую поджарила на слишком сильном огне. Мне вдруг ужасно захотелось есть. Я рассеянна или просто не гожусь для того, чтобы быть хорошей хозяйкой, хорошей матерью. Я отскребаю яичницу лопаткой, и Эйстейн говорит:
— Мне кажется, так ты испортишь покрытие сковородки.
— Что? — спрашиваю я.
— Там тефлоновое покрытие, — объясняет он, а потом обнимает и целует меня. Таким образом он дает мне понять, что не рассержен, он никогда не раздражается, просто дает понять, по-дружески.
— Что-то тебя терзает, — произносит он. И у меня появляется ощущение, что он видит меня насквозь, что я таю. Я поворачиваюсь к нему, и он прижимает меня к себе. Ничего не происходит. Он обнимает меня, а я стою со сковородкой в руке. Можно продолжать жарить яйца. Все как обычно — сосновый шкаф, покрытый жирными пятнами, разделочный стол и холодильник, заполненный липкими бутылочками с соусами, маслами и заправками.
В декабре Эйстейн повесил на окно в кухне рождественскую звезду, они с Ульриком смастерили смешного ниссе из втулки от туалетной бумаги, сделали бороду из ваты.
— Хлеб, который ты печешь, только портит мне утро: он крошится, его невозможно ровно отрезать, — сказала я однажды. Но стоило ему только взглянуть на меня, как я осознала свою несуразность, которая была такой унизительной и усиливалась оттого, что я понимала — он прощает меня и принимает такой, какая я есть.
— Я буду совершенствоваться, — сказал Эйстейн. И потом обнял меня и добавил: — Будь снисходительна ко мне.
Но эти слова означали: я снисходителен к тебе, и я буду таким всегда.
Нет никакой необходимости уходить, думаю я. Словно мне впервые приходит в голову, что я могу не бросать Эйстейна ради Руара, хотя у меня и есть такая возможность. Я могу принять решение и остаться здесь со своими планами на будущее: переехать в более просторную квартиру, где у меня будет свое место, родить ребенка, собственного ребенка — маленькую сестричку или маленького братика для Ульрика, делать то, что, как я знала, делает большинство людей: носить грудного ребенка на руках туда-сюда по комнате, обрабатывать ему пупочную ранку хлогексидином, пока она не заживет. Но все же эти мысли еще не могут заставить меня сделать окончательный выбор, принять решение.
Тогда на улице Руар посмотрел на меня и произнес: «Я просто-напросто не могу без тебя жить». Что я себе возомнила? Что он умрет? Что его слова — правда? Конечно, я ему не верила. Но я боюсь осознать, что это неправда, словно я должна принять решение прежде, чем его ложь раскроется, должна успеть поймать его на слове.
Время и место
Сентябрь 1995
Я выхожу из торгового центра с упаковкой угольных карандашей для Торунн и пакетом из винного магазина и перехожу площадь Стурторвет, чтобы выйти на солнечную сторону: сентябрьское солнце еще греет, а в тени деревьев уже чувствуется осенний холод, разница между теплом и прохладой ощущается очень остро. Я перебираюсь через трамвайные рельсы и вижу Эйстейна — он стоит прямо перед раздвигающимися дверьми универмага, без бороды, в зеленой куртке с капюшоном. Небо голубое, листья на деревьях начали желтеть.
Увидев меня, Эйстейн поначалу напрягается и словно собирается пройти мимо, не заговаривая со мной, взгляд его блуждает далеко — там, где кто-то кормит голубей или продает цветы. Трамвай грохочет по рельсам, а мы стоим на пятачке между магазином и трамваем, и Эйстейн решается, склоняется ко мне и обнимает, прижимаясь гладко выбритой щекой. В нем не чувствуется обиды или горечи, все уже прошло, он изменил в своей жизни все, что так или иначе было связано со мной, теперь у него другая жизнь. Или нет, это я вышла из его жизни, потому что все, что у него было до встречи со мной, осталось на прежних местах. Изменилось все для меня, когда я пришла в его жизнь, а потом ушла из нее. Для Эйстейна же все осталось по-прежнему. Он стоит передо мной нерушимый как скала, со сросшимися над переносицей бровями, только исчезла борода, словно скрывавшая все эти годы его истинную привлекательность.
— Кофе выпьем? — говорю я. — У тебя есть время выпить кофе со мной? Если хочешь, конечно.
Деревья перед собором почти совсем пожелтели. Он говорит, что с удовольствием выпил бы чашечку кофе со мной, но они договорились встретиться с Ульриком и пойти за новыми горными лыжами. И что же? Ничего.
— Приятно было увидеться, Моника. — Это все.
— Ульрик сам ездит на трамвае! — удивляюсь я. — Привет, огромный привет Ульрику!
— Передам, — отвечает Эйстейн.
Все мое тело, мое сознание словно устремляются навстречу ему, я хочу показать, что я здесь, с ним. Он смотрит на меня, как на ребенка, который ищет утешения после того, как сам испортил свой день рождения, но поправить все уже невозможно, к сожалению, ничего нельзя вернуть, и ребенка невозможно утешить. Он поворачивается и идет по улице Гренсен вверх от площади; я чувствую, как на меня обрушивается поток отчаяния — волны накатывают одна за другой.
Когда Ким объявил в июне, что они с Хеленой собираются широко отметить пятнадцатую годовщину свадьбы, я в первую очередь подумала о том, что хотела бы пойти с Руаром. «Мы поженились в августе тысяча девятьсот восьмидесятого, но отмечать будем в сентябре, когда все вернутся из отпусков. Гостей будет человек пятьдесят», — пояснил Ким.
Нам с Руаром нужно было куда-то выбираться