обол продать все самое для них дорогое»[326].
Подобный подход к описанию действительности вряд ли можно объяснить только ее необъективностью как историка. Скорее речь идет о внутреннем чувстве превосходства, свойственном многим византийцам. «Очень гордая тем, что родилась в Порфире, очень гордая тем, что была старшей между детьми Алексея и Ирины, очень гордая императорским титулом, каким ее пожаловали еще в колыбели, она не знала ничего выше своего исключительного достоинства порфирородной. Она непомерно гордилась своим происхождением, своим родом и своей страной. В ее глазах Византия была всегда владычицей мира, все остальные народы — ее смиренными и покорными вассалами, а трон византийский — самым прекрасным троном вселенной… Анна Комнина была царица до мозга костей, и придворная среда, в которой протекала ее жизнь, могла только усилить это ее природное свойство», — пишет Шарль Диль[327].
Как и большинство жителей Константинополя, Анна с опаской смотрела на собирающиеся под стенами столицы основные силы западного рыцарства. Лотарингских и германских рыцарей возглавлял Готфрид Бульонский, провансальских — Раймонд де Сен-Жилль, армию Сицилии и Южной Италии — сын хорошо известного врага Византии Роберта Гвискара — Боэмунд Тарентский, уже успевший лично повоевать с Алексием Комниным в 80-х годах.
Соответственно этим событиям в повествовании «Алексиады», образы латинян начинают углубляться. К обычному обвинению в невоздержанности и непостоянстве добавляется упоминание о неверности, приводящей их к нарушению договоров, когда это может принести выгоду. Безудержный энтузиазм Петра Пустынника, одного из лидеров т.н. Крестового похода бедноты, не вызывает у кесариссы никакой симпатии и называется весьма ловко придуманной задумкой[328].
В то же время Готфрид Бульонский и особенно Раймунд Тулузский в описании Анны выглядят заметно привлекательнее описанных ранее Роберта и Боэмунда Сицилийских — давних врагов Византии[329]. Да и участие последнего в походе определялось, по мнению автора «Алексиады», совсем не благочестивыми помыслами. Поразили писательницу и вооруженные католические священники: «Варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой»[330].
Стивен Рансимен замечает: «Будучи христианами, византийцы симпатизировали крестоносцам, но огромный политический опыт научил их проявлять веротерпимость и мириться с существованием неверных. Священная война в том виде, в каком ее вел Запад, казалась им опасной и нереалистичной»[331].
Рыцари же воспринимали греков как потенциальных предателей, которые вовсе не горели желанием совершить общехристианское дело отвоевания Иерусалима, да и вообще были недостойны малейшего доверия[332].
В общем все латиняне, враги и союзники, простой народ и дворяне, священнослужители и торговцы характеризуются Анной как чрезвычайно страстные люди, не могущие контролировать свои эмоции, жадные до добычи и непостоянные в обещаниях, сильные первым натиском, но не способные даже к простой дисциплинированности.
Нельзя не отметить, что такое описание почти полностью повторяет устоявшийся к тому времени у ромеев взгляд на «западных варваров». Вот как их описывает «Стратегикон»: «Рыжеволосые народы очень любят свободу, смелы и неустрашимы в боях, атакуют быстро и стремительно; трусость и отступление, хотя бы на малейшее пространство, считаются позором… Атакуют — в пешем или конном строю — стремительно, причем не стараются сдерживаться, как бы вовсе не имея страха… Их легко подкупить деньгами, так как они корыстолюбивы. Труды и лишения переносят нелегко. Потому что хотя сильны духом и готовы перенести лишения, однако тела их подвержены болезням, изнежены и неспособны к этому. На них губительно действуют — жары, холода, дожди, недостаток в съестных припасах, особенно в вине, а также уклонение от боя»[333].
Таким образом, непосредственные участники Первого крестового похода воспринимались своими современниками-ромеями как полуварвары, вызывающие и страх и удивление, но вовсе не желание подражать представлениям о священной войне и разделять их религиозно-завоевательный энтузиазм. Об этом свидетельствует, например, осада Никеи в 1097 году. Жители этого города, совершенно недоверяя своим западным «освободителям», предпочли тайно договориться с представителем императора и сдать город именно ему.
Все дальнейшие сложности переговоров между лидерами крестоносцев и ромеями свидетельствуют, что обе стороны воспринимали друг друга как исключительно временных и ситуативных союзников. Провозглашенная Урбаном II идея совместной священной войны против мусульман оказалась мертворожденной.
После Никеи ромеи и латиняне предпочли дистанцироваться друг от друга, византийские отряды двинулись по линии побережья, отвоевывая города Анатолии — Смирну, Эфес и др. Крестоносцы же устремились вглубь Малой Азии, где после победы над войсками сельджуков у Дорилеи почти не встретили сопротивления.
Успех Первого крестового похода привел к образованию на Ближнем Востоке католических государств, оказавшихся один на один с большим числом совершенно незнакомых проблем. Естественным их союзником, несмотря на взаимные обиды и разногласия, стала Византия. Поэтому в XII веке связи латинян с Константинополем стали укрепляться, равно как и Романия была заинтересована в союзе с ними против общих врагов.
Политику Алексия Комнина, воспользовавшегося ослаблением сельджуков для отвоевания большей части Малой Азии, продолжил его сын Иоанн. Он смог поставить под контроль правителей Киликии, получив выход к Сирии и прямой доступ к Антиохии. Попытка подчинить этот город, заставив Раймонда признать договор 1097 года, не удалась[334], поэтому ему пришлось довольствоваться заключенным чуть ранее союзным договором[335].
Европейские рыцари сопровождали его в походах, так, Иоанн Киннам сообщает об участии итальянских рыцарей в качестве союзных войск в балканских войнах[336]. При этом они пользовались большим уважением, что вполне соответствовало их ожиданиям. Об этом, например, свидетельствует эпизод, случившийся во время осады Неокесарии: «Однажды, перед наступлением сражения с персами, царь, увидев, что у знаменитого итальянского всадника нет лошади, приказал стоявшему подле него племяннику Иоанну сойти с арабского коня, на котором он сидел, и отдать его итальянцу, зная, что у племянника нет недостатка в лошадях»[337].
Не чужды были императору и личная храбрость, так же соответствовавшая рыцарской модели поведения. Для ромеев начала XII века это было совершенно необычно, о чем свидетельствует рассказ Иоанна Киннама. Историк сообщает, что во время боя император собирался принять личное участие в бою и «хотел сойти с коня и пешком в рядах своих воинов вступить в бой. Но когда римляне не одобрили его намерения, — он приказал окружавшим его бердышникам (это были британцы, издавна служившие римским царям) подойти и рубить бердышами скифские телеги»[338].
Очевидно, что в это время отношения между ромеями и крестоносцами заметно теплеют, они начинают лучше понимать друг друга. Тем не менее считать такие поступки следствием западного влияния было бы преждевременно. Иоанн II Комнин воплощал, прежде всего, византийский идеал императора-полководца, в духе Никифора II Фоки и Иоанна Цимисхия.
В этом же