— Я врач, Адам Михайлович, это моя профессия.
—- Хватит разглагольствовать, садись к столу, по стаканчику шведской водки выпьем.
Самусев взял нож, на ручке которого серебрилась чешуйка размером в десятикопеечную монету, разрезал коробку, где было восемь литровых бутылок «Абсолюта.» Несколько секунд смотрел на винтовые пробки, словно бы прикидывая, какую из бутылок выбрать. Затем увидел на одной пробке царапину и взял именно ее.
— Ага, — глядя на бутылку, с почтением произнес бывший фельдшер.
— Литр, — поддакнул ему Адам Михайлович, разглядывая бутылку с разных сторон. Он смотрел на нее так, будто это была не бутылка с водкой, а граната, которой предстоит уничтожить вражеский дот.
— Значит, тысяча граммов?
— Конечно, тысяча. Я уверен, грамм в грамм, шведы — люди пунктуальные, обманывать не станут, не в их интересах. Я Федор, решил дать тебе одну с собой.
— Зачем с собой? — удивился столь невиданной щедрости соседа бывший фельдшер.
— Да вот так. У меня их восемь штук, одну тебе, одну сейчас покатим.
— Думаешь, сдюжим? Говорят, шведская водка мягкая, это правда? — поинтересовался Федор Потапов.
— Сейчас мы с тобой это дело, так сказать, проверим. У нас будет возможность убедиться.
— Правда, Адам Михайлович, что после нее голова не болит?
— И это мы с тобой проверим, Иваныч.
— Ну тогда не томи, а то у меня уже слюна под самой гортанью стоит, вот–вот через нос полезет.
— Потерпи, — произнес Самусев, уверенным движением, словно бы он это делал каждый день или даже по несколько раз в день, свернул пробку. Та хрустнула неожиданно легко.
— Видал, пакуют слабо? — вставил свои пять копеек бывший фельдшер.
— Пахнет ничего, — втянув в себя запах из горлышка, сказал Самусев.
— Что за хрензя на ней такая? Из воска, что ли?
— Это называется, брат ты мой, дозатор.
— Дозатор? — изумился фельдшер.
— Да–да.
— На кой ляд он нужен, этот самый дозатор? Кому и что дозировать?
— Нужен он, Иваныч, лишь для того, чтоб в эти бутылки другую водку не наливали.
— А–а, — удивленно вертя в руках бутылку, бурчал фельдшер, — хитрые шведы, на честность они не рассчитывают. Сколько ж такая одна стоит?
— Вот тут я тебе не скажу, но, думаю, рублей двадцать стоит.
— Всего‑то? — изумился фельдшер.
— Двадцать американских рублей.
— А наших, российских, сколько будет?
Когда прозвучала цифра, фельдшер присвистнул и поморщился.
— Что‑то, знаешь, Адам Михайлович, мне и пить расхотелось. Это ж только подумать, столько денег в себя влить!
— Денег, конечно, много, но она нам досталась, так сказать, на ровном месте.
— Кстати, как твое сердце, не шалит в последние дни?
— Не шалит вроде бы, — ответил Самусев.
— А у меня вот что‑то шалит.
— Ну ничего, Иваныч, мы с тобой сейчас здоровье поправим.
На столе появились два стакана, алюминиевая миска с рыбой, выловленной и зажаренной накануне. На дубовой дощечке Адам Михайлович крупно нарезал хлеб. Двухсотграммовые стаканы были налиты до половины. От нетерпения бывший фельдшер даже скреб загрубевшими ногтями ладони рук.
— Поехали, что ли, Адам Михайлович, а?
— Тянуть не стоит.
Мужчины подняли стаканы, посмотрели друг другу в глаза, хитро улыбнулись, словно были заговорщиками, уже не принюхиваясь, не смакуя, залпом проглотили свои дозы.
— Ничего, забористая, — промокая губы кусочком хлеба, произнес бывший фельдшер.
— Рыбу ешь.
— Мы еще ту с женой не съели, что ты в понедельник дал.
— Бери, рыба‑то хорошая.
— Чего ж ей плохой быть? Вот я все время думаю, — занюхивая хлебом, сказал фельдшер, — что это тебе, Адам Михайлович, эта рыба далась? Разводил бы пчел или вообще ничего не делал.
— Люблю я это дело. Сколько тебе ни объяснял, ты никак понять не хочешь, что рыбалка — самое хорошее занятие. И нервы успокаивает, и свежим воздухом дышишь — в общем, полный профит.
— То, что воздухом дышишь, это хорошо. Самусев посмотрел на бутылку, затем на соседа.
Тот тоже смотрел на бутылку.
— Курант… Это что значит?
250
— Смородиной отдает, ты что, не слышишь?
— Я хотел сказать, что смородиновым листом пахнет. Это ж так можно в любую водку настоя смородинового листа намешать, и твой «Курант» получится. Пьется мягко, правду ты говорил, Адам Михайлович.
Самусев налил еще по полстакана. Мужчины, уже повеселев, немного размякнув, выпили. И в этот момент, даже не успев закусить куском рыбы, зажатым в пальцах, Адам Михайлович застыл, лицо его исказила странная судорога, словно изнутри все мышцы вдруг сжались. Фельдшер смотрел на своего соседа и приятеля широко открытыми глазами и жадно втягивал в себя воздух.
— Не так что‑то, Михалыч! Чую, не так! — уже хрипя, захлебываясь слюной, пробормотал фельдшер.
Но Адам Михайлович Самусев его уже не слышал. Глаза у него закатились, он засучил ногами, обутыми в галоши, вцепился руками в край стола. Кусок рыбы упал на пол. Старик быстро задышал, слишком быстро, почти как бегун–спринтер, его глаза уже ничего не видели, зрачки побелели.
— Воды… воды… — судорожно шептал Самусев. Но воды бывший фельдшер уже не мог подать.
Он, с грохотом опрокинув стул, упал на пол и забился в конвульсии. Изо рта повалила пена, глаза закатились, и, несколько раз дернув левой ногой, бывший фельдшер умер.
А Самусев еще корчился, пытаясь вызвать рвоту, причем делал он все это почти бессознательно. Но рвота не вызывалась, внутри организма словно бы все оцепенело. Адам Михайлович задышал еще более судорожно, прерывисто, а затем уткнулся головой в стол, хотя конечности все еще продолжали дрожать. Голова елозила по столу, бутылка с водкой опрокинулась набок, покатилась и упала на пол.
Два пенсионера были мертвы.
А черно–синий джип в это время уже подъезжал к автомагистрали.
—Номера, ребятки, надо поменять.
— Да–да, — джип затормозил, съехал на проселок и остановился в кустах. Два охранника Барановского быстро выскочили из машины с отвертками в руках, и через пять минут номера на джипе уже были сменены на настоящие.
— Вот так‑то лучше.
О том, что одна из бутылок шведского «Абсолюта» отравлена, охранники, естественно, знать не могли, знал лишь их хозяин. Но и Геннадий Барановский не мог знать что именно эту бутылку, именно в этот день, можно сказать, в этот час, вытащила из ящика рука Адама Михайловича Самусева, сейчас уже безжизненная.
— Скорее! — подгонял водителя Барановский. — Только правил не нарушай! Нарушишь — уволю, без куска хлеба оставлю! — радостным и залихватским тоном произнес Барановский.
Охранники переглянулись. В подобном состоянии духа их босс бывал крайне редко, такой радости в глазах Геннадия Барановского охранники не видели уже давненько.
Когда на дороге возник синий указатель — до Москвы тридцать километров, — возбужденно потирая руки и чуть ли не покусывая ногти, Геннадий Павлович Барановский потянулся к телефону. Охранник покосился на своего хозяина, выбросил за окошко недокуренную сигарету.
— Что смотришь? — хмыкнул Барановский.
— Настроение у вас хорошее, Геннадий Павлович.
— У тебя бы, Коля, тоже было хорошее, если бы ты знал, что случилось.
— У меня, глядя на вас, Геннадий Павлович, настроение сразу же поднимается.
— Не настроение, а хер подниматься должен, — Барановский откинулся, сладко потянулся, вытянул немного затекшие ноги, несколько раз сжал на ногах пальцы — так, как это делает огромная обезьяна.
Затем тряхнул головой, закурил сигарету, вторую за этот день. Охранник быстро и расторопно поднес огонек зажигалки.
— Не суетись, Коля, не суетись. Скоро наша жизнь изменится.
— В лучшую сторону, надеюсь, Геннадий Павлович?
— А то в худшую, можно подумать! Посмотрев записную книжку, Барановский набрал номер. Ответили тотчас.
— А, Карпов, здравствуй! Барановский тебя соизволил побеспокоить. Небось еще спишь, дрыхнешь? А жизнь уже мимо проходит.