Совместная жизнь двух глубоко преданных друг другу людей протекала не идиллически, а в непрерывных препирательствах по самым разным житейским поводам — вполне искренних со стороны Коршунова, который, по всеобщему мнению, был педант, со стороны же Федотова — скорее всего шутливых, да еще окрашиваемых некоторой театральностью, особенно если дело происходило при госте. Можайский воспроизвел одну из подобных сценок.
«— Кстати, чем вас потчевать? Разве белым ромом: вина я не держу. Коршунов! есть у нас ром?
— Никак нет-с, — говорил Коршунов.
— Уверяю вас, что врет, — замечал Павел Андреевич с улыбкою. — Да поищи хорошенько!
— Пожалуй, поищу, да никак весь вышел, — ворчал Коршунов, и было слышно, как он начинал шарить по полке, перебирая склянки.
— У Коршунова своя манера, свой образ действий, — говорил Павел Андреевич. — Представьте себе, когда я куплю бутылку рому, он сейчас разольет ее по разным пузыречкам: ему все кажется, что из бутылки ром скорее выходит, нежели из его склянки; он скопидом, всё думает, как бы повыгоднее».
Коршунов освободил хозяина от всех хозяйственно-экономических дел и вел эти дела не только со стоическим упорством, нещадно торгуясь на рынке, выгадывая то копейку, то полушку, то грошик, урезая себя самого во всем, но и с изворотливостью умного ярославского мужичка, может быть, даже рискуя временами сплутовать, чтобы поддержать хозяйство. Сумел же он еще в полку извлечь хоть малую пользу из музыкальных дарований хозяина — случай хрестоматийно известный, но его невозможно не пересказать еще раз.
Дело было летом в Парголове, где стоял полк. Федотов имел известную уже нам привычку развлекать самого себя пением под гитару. Явились желающие послушать. Коршунов потихоньку пускал их в садик при доме, не забыв попросить за это «на чаек», полученные же деньги обращал на улучшение стола, обычно очень скудного; гостям выставлялась бутылка вина, к вину закуска — сыр, масло, колбаса, да и в обед вместо щей да каши вдруг возникала курица. Федотов не был настолько отрешенным от жизни мечтателем, чтобы не заметить рано или поздно перемен, и пристрастно допросил слугу, подозревая «нечистые средства». Коршунов пытался отпираться, ссылался на свои политико-экономические таланты, и лишь угроза изгнания заставила его признаться; он был прощен, но вечерние концерты прекратились.
Как видно, Коршунову было не привыкать вытягивать хозяйство. Правда, сейчас это становилось труднее. Получаемый Федотовым пенсион — сто рублей ассигнациями в месяц — был, конечно, скромен, хотя вовсе не так жалок, как это нам порою представляется. Все-таки это был пенсион капитана гвардии, по тем временам на него можно было прожить прилично, разумеется, не позволяя себе излишеств. Беда же заключалась в том, что на пенсион этот жил не один человек, и даже не двое: Федотов взял за правило часть денег (как пишет Дружинин — большую) отсылать родным в Москву и правила этого придерживался неукоснительно с того самого дня, как получил причитающееся при выходе в отставку пособие. Другая беда заключалась в том, что Федотову надо было не только жить, но и работать. Нужны были бумага, карандаши, натурщики, гипсы, книги и пособия; позже понадобились масляные краски и холсты, подрамники, мольберт и прочее. Все это стоило дорого и ложилось на бюджет тягчайшим бременем, потому что тут Федотов не желал и не мог скупиться.
Для поправки обстоятельств попытался он, по примеру других учеников Академии художеств, давать уроки рисования, но недолго, потому что делать это спустя рукава не мог, а иначе — уходило слишком много времени и сил. Можно бы и не упоминать об этом кратковременном занятии, никак не обогатившем его жизнь и уж совсем никак не повлиявшем на его искусство, если бы не любопытное обстоятельство, некий курьез, из тех, которые так охотно разбрасывает жизнь.
Вполне возможно, что среди его учеников оказался будущий знаменитый американский живописец Уистлер, а тогда одиннадцатилетний Джимми, привезенный в Петербург своим отцом, инженером-путейцем. Так можно истолковать запись, сделанную в дневнике его матерью: «5 апреля 1845. Джимми начал посещать курс рисунка в Академии художеств, по ту сторону Невы, как раз напротив моих окон. Там три класса, он в последнем и боится, что никогда не дойдет до первого; офицер, который дает ему частные уроки, сам учится в нем, и Джимми питает к нему полное уважение, кое надлежит питать к художнику…» А дальше еще сообщается, что мальчик увлекается рассматриванием Хогарта16 — совпадений немало. Что ж, жизнь порою оказывается изобретательнее нашей фантазии.
Словом, с приработком не получилось, и надежда была только на экономию. Экономии подвергалось все житейское, не относящееся к искусству. Жалкий обед, не дороже чем за 15 копеек серебром, Коршунов приносил из близлежащей дешевой кухмистерской или, по знакомству, из солдатской кухни все того же Финляндского полка (не до амбиции, когда по одежке надо протягивать ножки), а когда и сам готовил, как бог на душу положит. Единственный черный сюртук, дополняемый черным бархатным жилетом и черной же шелковой косынкой вокруг шеи, служил Федотову при всех нечастых выходах во внешнюю жизнь; дома же хватало и старой шинели, употребляемой на манер халата. Впрочем, без шинели, а то и без тулупа, подчас трудно было обойтись, потому что в комнатах стоял постоянный холод — дрова были слишком дороги. Иной раз помогал полк: уже в первую зиму П. Л. Лазарев, квартирмейстер Финляндского полка, прислал подводу по просьбе бывшего сослуживца, и следующей зимой, перетерпев ноябрь и декабрь и поняв, что дальше не выдержать, в начале января Федотов скрепя сердце снова сел за письмо:
«Почтеннейший Павел Лазаревич!
Вы, я думаю, удивлялись при начале зимы, что я не прибегнул к вам с просьбой насчет согревательного. Зато теперь уж извините — прибегаю. Я бы оставил вас в покое и крал бы дрова, как иногда делают другие, имеющие запасливых соседей, но вот беда, во всем Шишковом доме не у кого украсть. Жильцов, кроме меня, нет, хозяев тоже нет. Если бы это были первые дни праздника, то даже можно было на дрова свободно разобрать весь надворный флигель, но теперь дворник уже очнулся после хмеля. И все-таки, хоть какой ни есть, а все дворник сторож.
Потому, не имея, где стянуть, я прибегаю к вам. Я говорил генералу, и он, конечно, сказал, очень рад, а я еще более.
Сколько дадите, столько и хорошо. Мало, так вам же хуже, придется еще такую же рацею читать…»
Манера шутливо, даже игриво повествовать об огорчительных обстоятельствах стала уже привычной, ею Федотов научился кое-как оборонять свое достоинство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});