Увидя свое отражение в зеркальном окне магазина, он не вытерпел: поднял голову, развел рукой:
— A madame!
И, блаженно улыбнувшись, пошел домой.
СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК
Как факел, передавали друг другу благую весть и, как от факела, зажигал от нея каждый огонь свой.
Из сказаний о жизни первых христиан
Самосов стоял мрачно, смотрел на кадящего дьякона и мысленно говорил ему: «Махай, махай! Думаешь — до архиерея домахаешься? Держи карман!»
Он медленно, но верно выпирал локтем стоявшего около него мальчишку, чтобы пролезть поближе к молящемуся здесь же начальнику. Хотелось быть на виду — для того и пришел. Начальник был с супругой и с тещей.
— Жену привел! — крестился Самосов. — Харя ты, харя! У самой сорок любовников, а в церковь пошла — брови по своему лицу намалевала. Хотя бы перед Богом постеснялась. И он дурак — из-за приданого женился. Она, конечно, пошла! Не помирать же с голоду.
— Христос Воскрес! — возгласил священник.
— Воистину Воскрес! — прочувствованно отвечал Самосов. — И тещу привели! Как не привести! Ее оставить — так она либо посуду перебьет, либо несгораемый шкаф взломает. Ей бы только дочерьми торговать. Народила уродов и торгует. И шляпы приличной не могли старухе купить! Нарочно старую галошу на голову ей напялили. Чтоб все издевались. Нечего сказать! Уважают старуху. Как никак, а все-таки она вас родила! Не отвертитесь! Махай, махай кадилом-то! Архимандрит! Митрополию получишь.
Служба кончилась. Самосов с почтительным достоинством приблизился к начальнику.
— Воистину, хе-хе! Облобызались.
Ручку у начальницы. Ручку у тещи.
— Хе… хе! Так отрадно видеть у этой толпы простолюдинов веру в неугасимость заветов… которые… Жена? Нет, она, знаете, осталась домохозяйничать… Библейская Марфа.
Выходя из церкви, он еще чувствовал некоторое время умиленность от общения с начальством и запах цветочного одеколона на своих усах. Но мало-помалу опомнился.
— А ведь разговляться не позвал! Обрадовались… Тычут руки — целуй! Небось охотников-то немного найдут на свои дырявые лапы.
Пришел домой.
За столом жена и дочь. На столе ветчина и пасха. У жены лицо такое, как будто ее все время ругают: сконфуженное и обиженное.
У дочери большой нос заломился немножко на правый бок и оттянул за собой левый глаз, который скосился и смотрит подозрительно.
Самосов минутку подумал.
— Эге! Воображают, что я им подарков принес!
Подошел к столу и треснул кулаком.
— Какой черт без меня разговляться позволил?
— Да что ты? — изумилась жена. — Мы думали, что ты у начальника. Сам же говорил…
— В собственном доме покою не дадут! — чуть не заплакал Самосов. Ему очень хотелось ветчины, но во время скандала считал неприличным закусывать.
— Подать мне чай в мою комнату!! Хлопнул дверью и ушел.
— Другой бы, из церкви придя, сказал: «Бог милости прислал», — сказала дочка, смотря одним глазом на мать, другим на тарелку, — а у нас все не как у людей!
— Ты это про кого так говоришь? — с деланным любопытством спросила мать. — Про отца? Так как ты смеешь? Отец целые дни, как лошадь, не разгибая спины, пишет, пришел домой разговеться, а она даже похристосоваться не подумала! Все Андрей Петрович на уме? Ужасно ты ему нужна! И чем подумала прельстить! Непочтительностью к родителям, что ли! Девушка, которая себя уважает, заботится, как бы ей облегчить родителей, как бы самой деньги заработать. Юлия Пастрана, или как ее там… с двух лет сама родителей содержала и родственникам помогала.
— А чем я виновата, что вы мне блестящего воспитания не дали? С блестящим-то воспитанием очень легко и переписку найти, и все.
Мать встала с достоинством.
— Пришлешь мне чай в мою комнату! Спасибо! Отравила праздник.
Ушла.
Весело озираясь, с радостно пылающим лицом, вошла в столовую кухарка с красным яичком в руках.
— С Христос Воскресом, барышня! Дай вам Бог всего самолучшего. Женишка бы хорошего да молодого, капитального.
— Убирайся к черту! Нахалка! Лезет прямо в лицо!
— Господи помилуй! — попятилась кухарка. — И с чего это… Ну, как с человеком не похристосоваться? Личность у меня действительно красная. Слова нет. Да ведь целый день варила да пекла, от одной уморительности закраснелась. Плита весь день топится, такое воспаление — дыхнуть нечем. Погода жаркая, с утра дождь мурашил. О прошлом годе куда прохладнее было! К утрене шли — снег поросился.
— Да отвяжетесь вы от меня! — взвизгнула барышня. — Я скажу маме, чтоб вас отказали.
Она быстро повернулась и ушла той самой походкой, какой всегда ходят хозяйки, поругавшись с прислугой: маленькими шагами, ступая быстро, но двигаясь медленно, виляя боками и выпятя грудь.
— Уж-жасно я боюсь! — запела вслед кухарка. — Ух, как напугали… Прежде жалованье доплатите, а потом и форсите! Я, может, с рождества месяца пятака от вас не нюхивала. Уберу со стола и спать завалюсь, и никаких чаев подавать не стану. Ищите себе каторжника. Он вам будет ночью чаи подавать.
Она сняла со стола грязную тарелку, положила на нее по системе всех старых баб, живущих одной прислугой, ложку, на ложку другую тарелку, на тарелку стакан, на стакан блюдо с ветчиной и уже хотела на ветчину ставить поднос с чашками, как все рухнуло на пол.
— Все аредом!
В руке осталась одна основная тарелка.
Кухарка подумала-подумала и бросила ее в общую кучу.
Почесала под платком за ухом и вдруг, точно что вспомнив, пошла на кухню.
Там сидела на табуретке поджарая кошка и лакала с блюдечка молоко с водой. Перед кошкой на корточках пристроилась девчонка, «сирота, чтоб посуду мыть», смотрела и приговаривала:
— Лакни, лакни, матушка! Разговейся, напостимшись! С хорошей пищи, к часу молвить, поправишься!
Кухарка ухватила девочку за ухо.
— Эт-то кто в столовой посуду переколотил? А? Для того тебя держат, чтоб посуду колотить? Ах ты, личность твоя худорожая! А? Что выдумала! Пошла в столовую прибирать. Вот тебе завтра покажут, толоконный твой рот!
Девчонка испуганно захныкала, высморкалась в передник; потерла ухо, высморкалась в подол, всхлипнула, высморкалась в уголок головного платка и вдруг, подбежав к кошке, спихнула ее на пол и лягнула ногой:
— А провались ты, пес дармоедный! Житья от вас нету, от нехристев. Только бы молоки жрать! Чтоб те прежде смерти сдохнуть!
Кошка, поощряемая ногой, выскочила на лестницу, едва успела хвост унести, — чуть его не отхватили дверью.
Забилась за помойное ведро, долго сидела не шевелясь, понимая, что могущественный враг, может быть, ищет ее.
Потом стала изливать свое горе и недоумение помойному ведру. Ведро безучастно молчало.
— Уау! Уау!
Это все, что она знала.
— Уау!
Много ли тут поймешь?
ГОРЫ
Путевые заметки
I
— Зачем же нам ехать в Италию, когда мы преспокойно можем поехать в Испанию?
Я посмотрела Софье Ивановне прямо в глаза и отвечала спокойно:
— А зачем нам ехать в Испанию, когда мы преспокойно можем поехать в Швейцарию?
— А зачем нас понесет в Швейцарию, — подхватила она, — когда мы преспокойно можем поехать на Кавказ?
Я прекрасно понимала, в чем дело.
Дело было в том, что Софья Ивановна только что разбила любимую чашку и ей нужно было сорвать на ком-нибудь сердце. Не желая служить ее низменным инстинктам, я решила убить ее сразу своей кротостью.
— Да, друг мой? Вы хотите ехать на Кавказ? Что ж — я очень рада.
Ей не хотелось на Кавказ. Она чуть не плакала со злости и говорила дрожащим голосом, надеясь вызвать меня на протест:
— Поедем по Военно-Грузинской дороге. Вы ведь не видели ничего подобного. Мне-то все равно, но вам это, конечно, страшно интересно.
Я кротко улыбалась, и через три дня мы поехали. От Петербурга до Кавказа — стоит ли описывать наше путешествие?
Потеряли один зонтик, одну картонку, два пледа, один кошелек, одну фальшивую косу, одну квитанцию от багажа, три полотенца и восемнадцать рублей деньгами.
Словом, доехали благополучно.
Во Владикавказе поели на вокзале шашлыку и пошли на базар нанимать коляску до Млет и обратно.
На базаре оказалась всего одна коляска; на козлах сидел бородатый русский мужик и зевал, крестя рот.
Софья Ивановна деловито отстранила меня локтем и сказала мужику:
— До Млет и обратно коляску четверкой, сколько возьмешь?
— До Мле-ет? — он презрительно улыбнулся. — Цена известная — тридцать пять рублей.
— Нечего, нечего! Больше сорока не дам! Я дернула Софью Ивановну за рукав.
Она оглянулась сердито.